- Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé ! - Мы посидим.(с)
Автор таки сделал это. Пусть не за полтора и даже не за три месяца, как гордо мечтал вначале - но он впервые дописал макси. "Предатель" гордо отправляется в папку "завершённые", представляя собой самый солидный её образец, автор придвигает к себе поближе Григория Турского и пропуск в историчку...
Здесь должны быть благодарности. Так вот, я благодарю в первую очередь всех тех, кто это прочитал, читает или прочтёт в будущем. Чуть больше года назад автор начал постить о Вандее в пустоту. Меньше полугода он начал регулярно писать фики - и он не верил в то, что отзовётся хоть кто-то.
А отозвалось ого-го сколько всех! Случайно или нарочно, но вы начали читать эту историю, которая навеки станет у меня ассоциироваться ещё и с личными находками и потерями.
Я благодарен всем моим читателям - благодаря вам у меня всегда было чуть больше веры, чем отчаяния. Веры в то, что повесть, в которую я вложил огромную часть своей души, своих убеждений и своей любви к главному герою - что она была написана не зря.
А значит, и живу я на свете тоже не зря.
Спасибо Электре за постоянную поддержку и ненавязчивые пинки ("Что значит - "не буду писать"? Ты его в пыточные подвалы засунул- тебе оттуда и вынимать, и в чувство приводить!"), спасибо Инне за множество прекрасных комментариев, за - внезапно! - самые настоящие фанфики по "Предателю" и добровольно взваленный на себя нелёгкий труд беты. Тэссе, которая своим внезапным комментарием однажды вернула мне веру в себя, Терезе, Ирине (чей дайревский ник я никак не могу нормально прочесть О_о), Гамме, Шерифу с фикбука, тем, кто наверняка читал молча - из них я знаю Максимилиана, но, думаю, были и ещё люди.
Поблагодарю и человека, ради которого я когда-то начинал писать. Что бы она ни сделала потом - без неё эта история могла бы даже не начаться, а я не люблю оставаться неблагодарным.
Но, наверное, самая странная моя благодарность - человеку, который стал главным героем этой повести. Морису д’Эльбе. Человеку, показавшему мне, как достойно жить и с честью умирать. Человеку, которого я искренне и отчаянно люблю, наплевав на двести сорок четыре года разницы. Человеку, с именем которого я сражаюсь с жизнью и иду вперёд. Человеку...просто - Человеку.
Глава двенадцатая. «Последний свет».
Ужасно неудобно было одеваться с помощью всего лишь одной руки, но при одном взгляде на изломанные пальцы левой, торчащие под самыми уродливыми углами, словно ветки засохшего дерева, д’Эльбе затошнило. В конечном итоге он не выдержал и обмотал руку шейным платком – ему снова не забыли положить одежду, даже странно…
Впрочем, стоило ему спуститься по лестнице, он понял, что недооценил окружающих – прямо напротив лестницы в кресле сидел Буаси и, не поднимая головы, произнёс:
- Даже не думай.
- О-откуда… - Он сам не узнал своего севшего голоса, вдобавок, сильно пересохло во рту.
Друг всё же поднял взгляд от томика в красной обложке. Наверное, то был Вольтер - д’Эльбе смутно припоминал, что в Ландбодьере было собрание Вольтера в красных обложках…
- Второй раз гоняться за тобой по Анжу и Бретани я не собираюсь. И без того двух лошадей загнал, теперь разорюсь расплачиваться.
- П-прости…
Буаси только обречённо махнул рукой. Д’Эльбе осторожно прошёл вперёд, сел напротив друга.
- Есть хочешь? – спросил тот, откладывая Вольтера до лучших времён.
- Н-не откажусь. - Д’Эльбе только сейчас понял, что желудок почти свело от голода. Сколько он уже не ел?
Буаси поднялся на ноги и было сделал шаг в сторону, видимо, кухни, как вдруг обернулся, неумолимо наставив на д’Эльбе палец, точно пистолет:
- Сиди здесь, пока я не вернусь.
Д’Эльбе немного нервно кивнул. Маркиз окинул его недоверчивым взглядом.
- Слово?
- Слово, - неохотно подтвердил д’Эльбе.
Буаси скоро вернулся с тарелкой горячего бульона – от одного запаха закружилась голова. Когда он ел в последний раз? Кажется, в тюрьме.
- С-сколько я лежал тут? – Он с трудом заставил себя есть медленно и аккуратно, борясь с желанием схватить тарелку и, захлёбываясь, выхлебать восхитительно тёплую жидкость через край.
- Неделю. И три дня в Нанте.
Д’Эльбе вздрогнул, с трудом сглатывая вставший в горле ком. Буаси и сам понял, что напрасно напомнил другу о его злоключениях, и неестественным для себя заботливым тоном зачастил:
- Ты ешь, ешь. Я ещё хлеба могу принести, только немного, не то тебе поплохеет…
Хлеб показался на вкус не приятнее бумаги, а бульон и вовсе словно лишился всякого вкуса. Д’Эльбе заставлял себя глотать ложку за ложкой, пока к горлу не подкатила тошнота. Буаси, пытаясь сгладить неловкую тишину, тем временем рассказывал, прекрасно зная, что говорить придётся всё равно:
- Я почти тебя догнал, а вслед за мной двинулись вандейцы. Кажется, мы все прибывали в Сен-Флоран с интервалами меньше часа. Тебя уже перенесли в дом, когда я явился, некоторые говорили, что тебя тут же казнить надо, но за тебя заступился командующий местной Национальной Гвардией – уж не знаю, чем ты завоевал его расположение… Я, понятно, такими привилегиями не пользовался, зато вовремя зарядил пистолеты и говорил с позиции вооружённого авторитета – пока в город не вошли вандейцы, сделав едва ли десяток выстрелов…
- Г-где сейчас республиканские ч-чиновники?
Буаси удивлённо вскинул светлые брови.
- За каким делом тебе сдалась эта шваль?
Д’Эльбе отложил ложку и молча, выжидательно буравил его взглядом.
- Не знаю, зачем они тебе, - сдался, наконец, Буаси, - но их сейчас судят на главной площади. Благо, и гильотина у них своя… - маркиз зло улыбнулся, но тут же погасил улыбку, увидев, как друг поднимается на ноги. – Ты куда собрался?
Д’Эльбе, не ответив, медленно пошёл к выходу. Буаси сквозь зубы выругался, догнал его и попытался перехватить за руку.
- Отпусти, - глухо, чрезмерно спокойно произнёс д’Эльбе – и поднял глаза.
Несколько секунд Буаси, храбрясь, упрямо пытался выдержать его взгляд, но на дне его глаз проступало нечто, похожее на страх.
- Сумасшедший… - буркнул маркиз, пытаясь скрыть смятение, и отпустил рукав друга. Д’Эльбе, не обернувшись, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
***
Военно-полевой суд любой армии выглядит не слишком солидно, но вандейцы упростили процедуру и вовсе до безобразия. Ларошжаклен шёл вдоль шеренги пленных, коротко спрашивал их имя и род занятий, следовавший за ним человек записывал сведения в папку, и они переходили к следующему – а предыдущему рядовые вандейцы стаскивали с плеч верхнюю одежду и обрывали воротник.
Чисто отмытая гильотина зловеще посверкивала в лучах ясного полуденного солнца, ожидая жертв.
При его приближении в стройной системе мигом возникли неполадки – секретарь вскрикнул и выронил папку, вандейцы застопорились, республиканцы удивительно дружно побледнели – и д’Эльбе не хотел задумываться о том, насколько же плохо сейчас выглядит.
Ларошжаклен уже успел немного узнать его, но сейчас слабо удивил своей проницательностью, со вздохом вопросив:
- Ну а этих-то за что миловать? Здесь только чиновники, всех простых…граждан я велел не трогать.
Д’Эльбе медленно оглядел шеренгу. Дюран, секретари – Энкр, Табль и Плюм, казначей Моннэ – и Баталь. Последний держался лучше всех, презрительно кривя губы и выпрямившись, невзирая на то, что так верёвки ещё сильнее впились ему в запястья.
- Эти люди всего лишь в-выполняли приказ. Данный не ими. Они – всего л-лишь кинжал в руке убийцы, так стоит ли н-наказывать оружие?
Ларошжаклен озадаченно оглядел его, видимо, только воспитание и уважение к старшим, вбитое до последнего слоя подсознания, мешали ему прямо назвать д’Эльбе сумасшедшим.
Возможно, он был в этом желании не так уж и неправ…
- До того, как появился приказ К-каррье о…о к-казни Маргариты, они н-никого не казнили. Гильотина стояла б-без дела на самых задворках, а в-вы, вместо того, чтобы задвинуть её обратно, а л-лучше – и вовсе сжечь – в-вы решаете уподобиться, г-граф? – Его крупно трясло, перед глазами всё плыло. - Что бы н-ни случилось, здесь не к-казнят. Здесь больше н-никого никогда не казнят!
Анри слегка попятился, в глазах его промелькнуло смятение, граничащее со страхом, хотя д’Эльбе был безоружен.
- Если вы настаиваете… - пробормотал он. – Развяжите…этих, - кивнул он рядовым, и те беспрекословно кинулись исполнять приказ.
Д’Эльбе не помнил, сколько простоял на площади, с трудом различая границу земли и неба, но, видимо, совсем недолго – ибо очнулся он от прикосновения Баталя.
- Я в долгу у тебя…у вас, - поправился он запоздало.
- Пустяки, - отстранённо отозвался д’Эльбе.
Баталь помолчал, словно собираясь с силами, и, наконец, с трудом выдавил:
- Я пытался задержать казнь. Дюран, как всегда, торопился выполнить поручение, я пытался отговорить, мы долго препирались, а время шло… Ты…вы опоздали совсем немного. Часа бы на три раньше… - он махнул рукой. – Да и я бы мог ещё потянуть время, но думал, что уже все – бесполезно, её не спасу, а, не дай Разум – самого с Луизеттой познакомят…
Д’Эльбе казалось, что в груди словно разливался смертельный, давящий холод.
- Ты ни в чём не виноват, - деревянным голосом ответил он. – Ступай с миром, Поль Баталь. Ступай с миром… - голос слегка сорвался.
Баталь склонил голову, развернулся и исчез из поля зрения – только чёткие шаги медленно затихали вдали. Д’Эльбе сомнамбулически повернул голову – и наткнулся взглядом на крест…
…Он был совсем простой, из неструганых досок, не успевших ещё потемнеть. Чьей-то умелой рукой на перекладине было вырезано:
«Маргарита-Шарлотта Гиго д’Эльбе, 1750-1794. Requiescat in pace*».
- Да упокоится с миром… - прошептал д’Эльбе по-французски и, обняв вертикальную доску креста, упал на колени, уткнувшись лицом в шершавое дерево…
***
- Я починил крышу, - коротко сказал Шуэтт вместо приветствия. Ответом ему была привычная тишина.
- И пролом в заборе забил жердинами. И крыльцо поправил. И лавочку новую сделал. Луну с неба достать или обойдёшься? – он начинал закипать.
Мариэтта-старшая обернулась от кроватки, где спала Мариэтта-внучка, поджала тонкие губы и, ничего не сказав, снова отвернулась.
Ужин, впервые за шесть дней, всё же стоял на столе. Жидкий постный суп да кусок хлеба – но ему и в голову бы не пришло потребовать большего.
- Всё ещё злишься, - отодвинув пустую миску, он тяжело вздохнул. – Должно быть, правильно делаешь.
Жена, вздрогнув, снова обернулась, в её поблекших глазах зажёгся интерес.
- Не спорю, - продолжал Шуэтт, - смотрюсь я, прямо скажем, сволочью той ещё. Почти год от меня ни ответа, ни привета, на неделю вернулся, замок починил – и снова в леса, седина в голову, бес шилом в зад и всё такое…
- На что ты мне сдался, хрыч старый? – Мариэтта попыталась было напустить на себя равнодушный вид, но полные горечи глаза и дрогнувший голос выдали её с головой. – И по молодости не был ты мне люб, а под старость только привычкой и жили…Вот что я скажу, хочешь – ступай, куда хочешь, только девочку мне оставь. Как-нибудь прокормлю, не всё ей за армией таскаться.
Шуэтт подавил тяжёлый вздох.
- Ещё что-то нужно сделать? – спросил он после долгой, томительной паузы.
- Огород вскопай, - бросила Мариэтта мужу, поднялась и резким движением сгребла со стола грязную посуду. Минуту спустя уже было слышно, как она гремит этой посудой в корыте возле порога, подлив тёплой воды и отскребая глиняные плошки и оловянные приборы куском мочала.
Шуэтт взялся за лопату. Спина очень скоро заболела, но он не остановился, пока развороченная земля на огороде не приняла вид ровных грядок. Уже совсем стемнело, и он едва не упал, пока брёл до крыльца, волоча грохочущую по мелким камням лопату.
Он умылся ледяной водой, смыв вместе с потом и землёй часть усталости, снял башмаки и повесил на гвоздь куртку.
Сколько раз он возвращался так с парома, почти уже ночью, чтобы с рассветом снова уйти? Мариэтта была права, их поженили родители, особой любви между ними никогда не было…или всё же была? Ведь дрогнуло когда-то сердце юного Жана, когда впервые увидел он на празднике незнакомую девушку в белом венке – неужто не радовался, когда родители обоих сговорились о свадьбе? Неужто не дрожали у него колени от радостного трепета ни в тот день, когда они пошли под венец, ни в тот, когда их единственный сын увидел свет? Разве не он назвал его Мариусом вопреки желанию все родни – и разве не казалась ему самой сладкой наградой улыбка Мариэтты? Может, всё же было у них что-то, что теперь шепчет из глубины души – а если эта рано постаревшая склочная старуха вдруг умрёт? Сможешь ли с этим жить, Жан Шуэтт? Или вон как месье д’Эльбе…
«Умирать я по ней, положим, не буду, - решил, наконец, для себя Шуэтт, - но горевать – погорюю. Был же и на нашей улице когда-то праздник…»
- Ты что там возишься, старый? – прошипела Мариэтта, приподнимаясь на кровати. – Проснётся внучка – вот я тебе задам ужо!
Внучка спала в кроватке, где когда-то ребёнком спал её покойный отец. Измучившись в тюрьме и армии, она спала по полдня и по целой ночи, а в оставшееся время за обе щеки уплетала бабушкину стряпню.
Им с женой пришлось делить единственную взрослую постель, и не сказать, чтобы обоих это радовало. Когда он скользнул под одеяло на самый краешек постели, Мариэтта демонстративно отодвинулась к самой стенке.
Сон не шёл. Чтобы не раздражать жену, Шуэтт постарался лежать смирно, выровнять дыхание и притвориться спящим. Наконец, когда спустя уже очень много времени его и в самом деле начала охватывать тёплая дремота, он внезапно почувствовал, как кто-то тихонько гладит его по голове.
- Дурень старый… - прошептала жена, и было в её голосе что-то помимо обиды и горечи…
***
- Пойдём.
Д’Эльбе словно очнулся от настойчивого голоса Буаси. Сколько он простоял тут? Должно быть, достаточно долго, раз уже почти не чувствует затекших ног.
- Ну и долго ты собираешься тут стоять? – Друг начинал злиться. – Вот простынешь, заболеешь и умрёшь.
- Плевать, - хрипло и безэмоционально ответил д’Эльбе. Казалось, никакой силой нельзя было оторвать его от креста.
Буаси тихо выдохнул сквозь зубы.
- Я, между прочим, уже полчаса пытаюсь тебя дозваться, а сюртук на мне тонкий и дырявый. Не думаешь о себе – отлично, так хоть обо мне подумай, вот если я опять простыну, заболею и умру – я ведь из гроба восстану и на тебя Сюзанне нажалуюсь!
Д’Эльбе медленно повернул голову. Выглядел маркиз и вправду неважно – ёжился на холодном ветру, переминался с ноги на ногу и шмыгал покрасневшим носом за неимением видимо, платка.
Подниматься было тяжело, пришлось почти подтягиваться, схватившись за крест. Ноги закололо иголками.
- Отлично, - Буаси оживился. – Ничего, сейчас пойдём в дом, я сварю кофе, согреемся… - У него была досадная привычка нарушать неловкую тишину светской бессмысленной болтовнёй. В сочетании с редкостно брюзгливой формой, в которую маркиз облекал искреннее сочувствие, это делало его не самым приятным в общении человеком, но за двадцать-то лет д’Эльбе успел привыкнуть и теперь почти бессознательно отсеивал лишнее.
Неизвестно, откуда на площадь выполз Жиль. Этого не отложилось в памяти д’Эльбе, да и Буаси впоследствии не смог припомнить – впрочем, дальнейшее он совершенно сознательно, хоть и тщетно, стремился забыть всю оставшуюся жизнь.
Откуда у мальчишки нашлось наглости и смелости вылезти на свет в занятом роялистами городе, осталось тайной. Слишком многое так и не удалось объяснить, понять, предотвратить – оно словно бы случилось исподволь, со странной и роковой неумолимостью.
- А, гражданин Гиго, - мальчишка приветственно ухмыльнулся, обнажая успевшие пожелтеть от табака зубы и нарочито шлёпая по лужам. Буаси брезгливо попятился, скрываясь от брызг грязи, д’Эльбе не шелохнулся.
- Уйди от него, - попытался было прогнать юного санкюлота маркиз, но Жиль уже слишком давно разучился понимать слова.
- Между прочим, ваша жена вам письмо написала. А я украл, - он всё шире улыбался.
Д’Эльбе вздрогнул, обернулся и молча протянул руку.
- Ха-ха, только я вам его не отдам. - Юный санкюлот паясничал, точно цирковая обезьянка, подпрыгивая, приплясывая на месте. При всём этом он умудрился достать из-за пазухи мятый клочок желтоватой бумаги и, отбежав на безопасное расстояние, принялся кривляющимся, глумливым, нарочито писклявым голосом зачитывать, перемежая почти каждое слово взрывами хохота:
- «Дорогой Морис, сердце моё!» - Ха-а, гражданочку под нож, а сердце её, выходит, по земле отдельно ходит!.. Та-ак, что там дальше… «…расстаться навек…», а, неинтересно, дальше… «…ничего дороже…» - нет, не то. Точно! Вспомнил!
Он перевернул листок и, видимо, пробежался глазами в самый конец. Буаси явственно пытался пошевелиться, но, словно загипнотизированный столь выдающейся мерзостью, не мог ни шага сделать, ни рта раскрыть.
Юный санкюлот с восторгом пропрыгал вокруг своей оси на одной ножке и с мерзостным, почти агоническим удовлетворением провизжал:
- «Не было ни дня, ни ночи, чтобы я не думала о тебе, чтобы я не любила тебя…» - Ох, гражданочка, это чем же вы его таким любили-то, дай угадаю?! Вот они, аристократки-то какие, правильно в газетах писали – чудовища порока и развращённости, а проще – шалавы недобитые!..
Всё помутилось в глазах д’Эльбе, подёрнулось красной пеленой. Краем взгляда он метнулся к поясу Буаси – уже белому, хотя и далеко не самому чистому, как отметил он где-то на границе сознания – и к холодно блеснувшим гравировкой пистолетам…
Он не помнил, как целился, как спускал курок. Убедился ли, что пистолет заряжен – или просто, не помня себя, направил оружие на свински повизгивающего маленького выродка…
В памяти вырванными страничками остались только звук выстрела и растерянное лицо Жиля, машинально схватившегося за аккуратную дырочку в потрёпанной синей карманьолке военного образца.
Падал он ужасающе, тошнотворно медленно, словно бы не сквозь воздух, а сквозь густую мутную патоку – и брызги, поднятые тощим телом, свалившимся в грязную лужу, тоже летели медленно-медленно…
Буаси очень широко открывал рот, но д’Эльбе не слышал его голоса – только стук собственного сердца. Звук начал появляться постепенно, как раз тогда, когда смертельно перепуганный маркиз почти за шкирку втащил его в дом и почти силой влил в него два бокала чего-то холодного – вкуса д’Эльбе не ощутил. Он попытался сам взять стакан, но, только подняв руку, понял, что дрожь, которую он чувствует – это не дрожь земли или кресла, а его собственная.
Его трясло так, что это можно было принять за судороги. «Здесь больше никого никогда не казнят!» - кажется, так он говорил Ларошжаклену каких-то пару часов назад?
Он и не казнил. Он убил безоружного.
Наконец, ему удалось отобрать у Буаси бокал и жадно припасть к нему. Анжуйское. Конечно же, анжуйское, которое так любит друг. Наверняка, придя в себя, бедняга маркиз с ужасом вспомнит, как извёл бутылку просто для того, чтобы грубо напоить его.
Видимо, Буаси подумал о том же, и, когда д’Эльбе смог слегка сфокусироваться на реальности, он обнаружил маркиза, мрачно прихлёбывающим всё то же изысканное вино, словно мерзейшую брагу. Бутылок на столе было уже две.
- Ещё дореволюционное, - похоронным голосом прокомментировал Буаси. – Ты пей, пей, не отвлекайся. Может, прорыдаешься, легче станет, придёшь в себя…или окончательно рехнёшься, - упавшим голосом завершил он и залпом прикончил бокал.
Плакать не хотелось. Внутри словно что-то смёрзлось, оборвалось, умерло, и даже ударивший в голову хмель не вызвал наружу хоть каких-то эмоций, кроме желания умереть, здесь и сейчас, которое он высказал холодным, равнодушным тоном – эффект был смазан разве что усилившимся до безобразия заиканием и явственно уже заплетающимся языком.
В мутных от вина глазах Буаси появилась на редкость осмысленная для его состояния эмоция – страх.
- Сиди ты… - с трудом пробормотал он побелевшими губами. От холодного вина его намечающаяся простуда перетекла в состояние вполне, увы, реальной и, не найдя платка, он поминутно хлюпал носом, словно подросток.
Жиль тоже наверняка так делал, маленький дурачок…
Д’Эльбе плеснул себе в бокал остатки вина из обеих бутылок и допил жадными глотками. Перед глазами всё плыло.
- Спи здесь…на диване, - с трудом ворочая языком, приказал Буаси. – Я…скажу Сюзанне…чтобы плед принесла…ох и заругается она… - бормоча себе под нос, Буаси побрёл к лестнице, удивительно прямой походкой по сравнению с заплетающимся языком.
Всё же, наверное, он так и забыл попросить Сюзанну, заснув ещё на подлёте к поверхности кровати, поскольку прошло уже довольно много времени, а обещанного пледа не принесли. Без него с трудом перебравшийся на диван д’Эльбе сильно мёрз, и решил всё жедобраться до собственной кровати – пусть даже унизительно ползя по лестнице.
Мысли были какие-то лёгкие, бессвязные – пожалуй, даже слишком лёгкие, чтобы их думать. Пошатываясь, он поднялся и неверной походкой поплёлся к лестнице. Вопреки ожиданиям, ступеньки удалось преодолеть стоя – он глупо, пьяно улыбнулся этому факту и, отвлекшись, запнулся о последнюю ступеньку и с грохотом полетел на пол.
На его счастье, Сюзанна и девочки спали и сами по себе очень крепко, да вдобавок, видно, умаялись за день– лёгкий стыд от того, что он является им лишней обузой, проник в душу даже сквозь туман опьянения – а пьяного Буаси, как он успел убедиться ещё в далёкой молодости, нельзя было разбудить и из пушки. Поэтому мимолетный стыд от того, что его застанут в столь глупом положении, ещё сохранившийся в пошатнувшемся рассудке, быстро сменился оцепенением.
Прямо напротив него стоял Луи, босыми ножками – на холодном полу. Тонкую рубашечку развевал сквозняк, удивительно мерзкий и промозглый в этом старом доме.
Сквозь полумрак, разбавленный только отблесками фонаря на площади, сквозь мутную пелену хмеля, сквозь всю эту шелуху он видел любопытные карие глаза ребёнка.
У Луи были глаза Маргариты.
- Па-а? – интонация детского голоса была отчётливо вопросительной. Торопливо, ушибив колено, д’Эльбе подполз к нему, сорвав с себя сюртук и укутав дрожащего на сквозняке ребёнка.
Маленькие ручки обвили его за шею.
- Па-па, - сонно пробормотал Луи и прижался к отцу, пристроив тёмную головку ему на плечо.
- Луи… - Голос ему всё же изменил, сорвавшись напрочь, превратившись неуловимо в рыдание - , неостановимое, безнадёжное. Словно штормовая волна снесла все тщательно выстроенные ограды и плотины, смывая всё потоком неудержимых слёз. Луи вопросительно поднял головку, но ещё не в силах был удивиться и ужаснуться тому, как беспомощно и отчаянно, словно потерянный ребёнок, плачет его отец.
31.08.2014 - 04.01.2015
* «Да упокоится с миром» (лат.)
Здесь должны быть благодарности. Так вот, я благодарю в первую очередь всех тех, кто это прочитал, читает или прочтёт в будущем. Чуть больше года назад автор начал постить о Вандее в пустоту. Меньше полугода он начал регулярно писать фики - и он не верил в то, что отзовётся хоть кто-то.
А отозвалось ого-го сколько всех! Случайно или нарочно, но вы начали читать эту историю, которая навеки станет у меня ассоциироваться ещё и с личными находками и потерями.
Я благодарен всем моим читателям - благодаря вам у меня всегда было чуть больше веры, чем отчаяния. Веры в то, что повесть, в которую я вложил огромную часть своей души, своих убеждений и своей любви к главному герою - что она была написана не зря.
А значит, и живу я на свете тоже не зря.
Спасибо Электре за постоянную поддержку и ненавязчивые пинки ("Что значит - "не буду писать"? Ты его в пыточные подвалы засунул- тебе оттуда и вынимать, и в чувство приводить!"), спасибо Инне за множество прекрасных комментариев, за - внезапно! - самые настоящие фанфики по "Предателю" и добровольно взваленный на себя нелёгкий труд беты. Тэссе, которая своим внезапным комментарием однажды вернула мне веру в себя, Терезе, Ирине (чей дайревский ник я никак не могу нормально прочесть О_о), Гамме, Шерифу с фикбука, тем, кто наверняка читал молча - из них я знаю Максимилиана, но, думаю, были и ещё люди.
Поблагодарю и человека, ради которого я когда-то начинал писать. Что бы она ни сделала потом - без неё эта история могла бы даже не начаться, а я не люблю оставаться неблагодарным.
Но, наверное, самая странная моя благодарность - человеку, который стал главным героем этой повести. Морису д’Эльбе. Человеку, показавшему мне, как достойно жить и с честью умирать. Человеку, которого я искренне и отчаянно люблю, наплевав на двести сорок четыре года разницы. Человеку, с именем которого я сражаюсь с жизнью и иду вперёд. Человеку...просто - Человеку.
Глава двенадцатая. «Последний свет».
Ужасно неудобно было одеваться с помощью всего лишь одной руки, но при одном взгляде на изломанные пальцы левой, торчащие под самыми уродливыми углами, словно ветки засохшего дерева, д’Эльбе затошнило. В конечном итоге он не выдержал и обмотал руку шейным платком – ему снова не забыли положить одежду, даже странно…
Впрочем, стоило ему спуститься по лестнице, он понял, что недооценил окружающих – прямо напротив лестницы в кресле сидел Буаси и, не поднимая головы, произнёс:
- Даже не думай.
- О-откуда… - Он сам не узнал своего севшего голоса, вдобавок, сильно пересохло во рту.
Друг всё же поднял взгляд от томика в красной обложке. Наверное, то был Вольтер - д’Эльбе смутно припоминал, что в Ландбодьере было собрание Вольтера в красных обложках…
- Второй раз гоняться за тобой по Анжу и Бретани я не собираюсь. И без того двух лошадей загнал, теперь разорюсь расплачиваться.
- П-прости…
Буаси только обречённо махнул рукой. Д’Эльбе осторожно прошёл вперёд, сел напротив друга.
- Есть хочешь? – спросил тот, откладывая Вольтера до лучших времён.
- Н-не откажусь. - Д’Эльбе только сейчас понял, что желудок почти свело от голода. Сколько он уже не ел?
Буаси поднялся на ноги и было сделал шаг в сторону, видимо, кухни, как вдруг обернулся, неумолимо наставив на д’Эльбе палец, точно пистолет:
- Сиди здесь, пока я не вернусь.
Д’Эльбе немного нервно кивнул. Маркиз окинул его недоверчивым взглядом.
- Слово?
- Слово, - неохотно подтвердил д’Эльбе.
Буаси скоро вернулся с тарелкой горячего бульона – от одного запаха закружилась голова. Когда он ел в последний раз? Кажется, в тюрьме.
- С-сколько я лежал тут? – Он с трудом заставил себя есть медленно и аккуратно, борясь с желанием схватить тарелку и, захлёбываясь, выхлебать восхитительно тёплую жидкость через край.
- Неделю. И три дня в Нанте.
Д’Эльбе вздрогнул, с трудом сглатывая вставший в горле ком. Буаси и сам понял, что напрасно напомнил другу о его злоключениях, и неестественным для себя заботливым тоном зачастил:
- Ты ешь, ешь. Я ещё хлеба могу принести, только немного, не то тебе поплохеет…
Хлеб показался на вкус не приятнее бумаги, а бульон и вовсе словно лишился всякого вкуса. Д’Эльбе заставлял себя глотать ложку за ложкой, пока к горлу не подкатила тошнота. Буаси, пытаясь сгладить неловкую тишину, тем временем рассказывал, прекрасно зная, что говорить придётся всё равно:
- Я почти тебя догнал, а вслед за мной двинулись вандейцы. Кажется, мы все прибывали в Сен-Флоран с интервалами меньше часа. Тебя уже перенесли в дом, когда я явился, некоторые говорили, что тебя тут же казнить надо, но за тебя заступился командующий местной Национальной Гвардией – уж не знаю, чем ты завоевал его расположение… Я, понятно, такими привилегиями не пользовался, зато вовремя зарядил пистолеты и говорил с позиции вооружённого авторитета – пока в город не вошли вандейцы, сделав едва ли десяток выстрелов…
- Г-где сейчас республиканские ч-чиновники?
Буаси удивлённо вскинул светлые брови.
- За каким делом тебе сдалась эта шваль?
Д’Эльбе отложил ложку и молча, выжидательно буравил его взглядом.
- Не знаю, зачем они тебе, - сдался, наконец, Буаси, - но их сейчас судят на главной площади. Благо, и гильотина у них своя… - маркиз зло улыбнулся, но тут же погасил улыбку, увидев, как друг поднимается на ноги. – Ты куда собрался?
Д’Эльбе, не ответив, медленно пошёл к выходу. Буаси сквозь зубы выругался, догнал его и попытался перехватить за руку.
- Отпусти, - глухо, чрезмерно спокойно произнёс д’Эльбе – и поднял глаза.
Несколько секунд Буаси, храбрясь, упрямо пытался выдержать его взгляд, но на дне его глаз проступало нечто, похожее на страх.
- Сумасшедший… - буркнул маркиз, пытаясь скрыть смятение, и отпустил рукав друга. Д’Эльбе, не обернувшись, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
***
Военно-полевой суд любой армии выглядит не слишком солидно, но вандейцы упростили процедуру и вовсе до безобразия. Ларошжаклен шёл вдоль шеренги пленных, коротко спрашивал их имя и род занятий, следовавший за ним человек записывал сведения в папку, и они переходили к следующему – а предыдущему рядовые вандейцы стаскивали с плеч верхнюю одежду и обрывали воротник.
Чисто отмытая гильотина зловеще посверкивала в лучах ясного полуденного солнца, ожидая жертв.
При его приближении в стройной системе мигом возникли неполадки – секретарь вскрикнул и выронил папку, вандейцы застопорились, республиканцы удивительно дружно побледнели – и д’Эльбе не хотел задумываться о том, насколько же плохо сейчас выглядит.
Ларошжаклен уже успел немного узнать его, но сейчас слабо удивил своей проницательностью, со вздохом вопросив:
- Ну а этих-то за что миловать? Здесь только чиновники, всех простых…граждан я велел не трогать.
Д’Эльбе медленно оглядел шеренгу. Дюран, секретари – Энкр, Табль и Плюм, казначей Моннэ – и Баталь. Последний держался лучше всех, презрительно кривя губы и выпрямившись, невзирая на то, что так верёвки ещё сильнее впились ему в запястья.
- Эти люди всего лишь в-выполняли приказ. Данный не ими. Они – всего л-лишь кинжал в руке убийцы, так стоит ли н-наказывать оружие?
Ларошжаклен озадаченно оглядел его, видимо, только воспитание и уважение к старшим, вбитое до последнего слоя подсознания, мешали ему прямо назвать д’Эльбе сумасшедшим.
Возможно, он был в этом желании не так уж и неправ…
- До того, как появился приказ К-каррье о…о к-казни Маргариты, они н-никого не казнили. Гильотина стояла б-без дела на самых задворках, а в-вы, вместо того, чтобы задвинуть её обратно, а л-лучше – и вовсе сжечь – в-вы решаете уподобиться, г-граф? – Его крупно трясло, перед глазами всё плыло. - Что бы н-ни случилось, здесь не к-казнят. Здесь больше н-никого никогда не казнят!
Анри слегка попятился, в глазах его промелькнуло смятение, граничащее со страхом, хотя д’Эльбе был безоружен.
- Если вы настаиваете… - пробормотал он. – Развяжите…этих, - кивнул он рядовым, и те беспрекословно кинулись исполнять приказ.
Д’Эльбе не помнил, сколько простоял на площади, с трудом различая границу земли и неба, но, видимо, совсем недолго – ибо очнулся он от прикосновения Баталя.
- Я в долгу у тебя…у вас, - поправился он запоздало.
- Пустяки, - отстранённо отозвался д’Эльбе.
Баталь помолчал, словно собираясь с силами, и, наконец, с трудом выдавил:
- Я пытался задержать казнь. Дюран, как всегда, торопился выполнить поручение, я пытался отговорить, мы долго препирались, а время шло… Ты…вы опоздали совсем немного. Часа бы на три раньше… - он махнул рукой. – Да и я бы мог ещё потянуть время, но думал, что уже все – бесполезно, её не спасу, а, не дай Разум – самого с Луизеттой познакомят…
Д’Эльбе казалось, что в груди словно разливался смертельный, давящий холод.
- Ты ни в чём не виноват, - деревянным голосом ответил он. – Ступай с миром, Поль Баталь. Ступай с миром… - голос слегка сорвался.
Баталь склонил голову, развернулся и исчез из поля зрения – только чёткие шаги медленно затихали вдали. Д’Эльбе сомнамбулически повернул голову – и наткнулся взглядом на крест…
…Он был совсем простой, из неструганых досок, не успевших ещё потемнеть. Чьей-то умелой рукой на перекладине было вырезано:
«Маргарита-Шарлотта Гиго д’Эльбе, 1750-1794. Requiescat in pace*».
- Да упокоится с миром… - прошептал д’Эльбе по-французски и, обняв вертикальную доску креста, упал на колени, уткнувшись лицом в шершавое дерево…
***
- Я починил крышу, - коротко сказал Шуэтт вместо приветствия. Ответом ему была привычная тишина.
- И пролом в заборе забил жердинами. И крыльцо поправил. И лавочку новую сделал. Луну с неба достать или обойдёшься? – он начинал закипать.
Мариэтта-старшая обернулась от кроватки, где спала Мариэтта-внучка, поджала тонкие губы и, ничего не сказав, снова отвернулась.
Ужин, впервые за шесть дней, всё же стоял на столе. Жидкий постный суп да кусок хлеба – но ему и в голову бы не пришло потребовать большего.
- Всё ещё злишься, - отодвинув пустую миску, он тяжело вздохнул. – Должно быть, правильно делаешь.
Жена, вздрогнув, снова обернулась, в её поблекших глазах зажёгся интерес.
- Не спорю, - продолжал Шуэтт, - смотрюсь я, прямо скажем, сволочью той ещё. Почти год от меня ни ответа, ни привета, на неделю вернулся, замок починил – и снова в леса, седина в голову, бес шилом в зад и всё такое…
- На что ты мне сдался, хрыч старый? – Мариэтта попыталась было напустить на себя равнодушный вид, но полные горечи глаза и дрогнувший голос выдали её с головой. – И по молодости не был ты мне люб, а под старость только привычкой и жили…Вот что я скажу, хочешь – ступай, куда хочешь, только девочку мне оставь. Как-нибудь прокормлю, не всё ей за армией таскаться.
Шуэтт подавил тяжёлый вздох.
- Ещё что-то нужно сделать? – спросил он после долгой, томительной паузы.
- Огород вскопай, - бросила Мариэтта мужу, поднялась и резким движением сгребла со стола грязную посуду. Минуту спустя уже было слышно, как она гремит этой посудой в корыте возле порога, подлив тёплой воды и отскребая глиняные плошки и оловянные приборы куском мочала.
Шуэтт взялся за лопату. Спина очень скоро заболела, но он не остановился, пока развороченная земля на огороде не приняла вид ровных грядок. Уже совсем стемнело, и он едва не упал, пока брёл до крыльца, волоча грохочущую по мелким камням лопату.
Он умылся ледяной водой, смыв вместе с потом и землёй часть усталости, снял башмаки и повесил на гвоздь куртку.
Сколько раз он возвращался так с парома, почти уже ночью, чтобы с рассветом снова уйти? Мариэтта была права, их поженили родители, особой любви между ними никогда не было…или всё же была? Ведь дрогнуло когда-то сердце юного Жана, когда впервые увидел он на празднике незнакомую девушку в белом венке – неужто не радовался, когда родители обоих сговорились о свадьбе? Неужто не дрожали у него колени от радостного трепета ни в тот день, когда они пошли под венец, ни в тот, когда их единственный сын увидел свет? Разве не он назвал его Мариусом вопреки желанию все родни – и разве не казалась ему самой сладкой наградой улыбка Мариэтты? Может, всё же было у них что-то, что теперь шепчет из глубины души – а если эта рано постаревшая склочная старуха вдруг умрёт? Сможешь ли с этим жить, Жан Шуэтт? Или вон как месье д’Эльбе…
«Умирать я по ней, положим, не буду, - решил, наконец, для себя Шуэтт, - но горевать – погорюю. Был же и на нашей улице когда-то праздник…»
- Ты что там возишься, старый? – прошипела Мариэтта, приподнимаясь на кровати. – Проснётся внучка – вот я тебе задам ужо!
Внучка спала в кроватке, где когда-то ребёнком спал её покойный отец. Измучившись в тюрьме и армии, она спала по полдня и по целой ночи, а в оставшееся время за обе щеки уплетала бабушкину стряпню.
Им с женой пришлось делить единственную взрослую постель, и не сказать, чтобы обоих это радовало. Когда он скользнул под одеяло на самый краешек постели, Мариэтта демонстративно отодвинулась к самой стенке.
Сон не шёл. Чтобы не раздражать жену, Шуэтт постарался лежать смирно, выровнять дыхание и притвориться спящим. Наконец, когда спустя уже очень много времени его и в самом деле начала охватывать тёплая дремота, он внезапно почувствовал, как кто-то тихонько гладит его по голове.
- Дурень старый… - прошептала жена, и было в её голосе что-то помимо обиды и горечи…
***
- Пойдём.
Д’Эльбе словно очнулся от настойчивого голоса Буаси. Сколько он простоял тут? Должно быть, достаточно долго, раз уже почти не чувствует затекших ног.
- Ну и долго ты собираешься тут стоять? – Друг начинал злиться. – Вот простынешь, заболеешь и умрёшь.
- Плевать, - хрипло и безэмоционально ответил д’Эльбе. Казалось, никакой силой нельзя было оторвать его от креста.
Буаси тихо выдохнул сквозь зубы.
- Я, между прочим, уже полчаса пытаюсь тебя дозваться, а сюртук на мне тонкий и дырявый. Не думаешь о себе – отлично, так хоть обо мне подумай, вот если я опять простыну, заболею и умру – я ведь из гроба восстану и на тебя Сюзанне нажалуюсь!
Д’Эльбе медленно повернул голову. Выглядел маркиз и вправду неважно – ёжился на холодном ветру, переминался с ноги на ногу и шмыгал покрасневшим носом за неимением видимо, платка.
Подниматься было тяжело, пришлось почти подтягиваться, схватившись за крест. Ноги закололо иголками.
- Отлично, - Буаси оживился. – Ничего, сейчас пойдём в дом, я сварю кофе, согреемся… - У него была досадная привычка нарушать неловкую тишину светской бессмысленной болтовнёй. В сочетании с редкостно брюзгливой формой, в которую маркиз облекал искреннее сочувствие, это делало его не самым приятным в общении человеком, но за двадцать-то лет д’Эльбе успел привыкнуть и теперь почти бессознательно отсеивал лишнее.
Неизвестно, откуда на площадь выполз Жиль. Этого не отложилось в памяти д’Эльбе, да и Буаси впоследствии не смог припомнить – впрочем, дальнейшее он совершенно сознательно, хоть и тщетно, стремился забыть всю оставшуюся жизнь.
Откуда у мальчишки нашлось наглости и смелости вылезти на свет в занятом роялистами городе, осталось тайной. Слишком многое так и не удалось объяснить, понять, предотвратить – оно словно бы случилось исподволь, со странной и роковой неумолимостью.
- А, гражданин Гиго, - мальчишка приветственно ухмыльнулся, обнажая успевшие пожелтеть от табака зубы и нарочито шлёпая по лужам. Буаси брезгливо попятился, скрываясь от брызг грязи, д’Эльбе не шелохнулся.
- Уйди от него, - попытался было прогнать юного санкюлота маркиз, но Жиль уже слишком давно разучился понимать слова.
- Между прочим, ваша жена вам письмо написала. А я украл, - он всё шире улыбался.
Д’Эльбе вздрогнул, обернулся и молча протянул руку.
- Ха-ха, только я вам его не отдам. - Юный санкюлот паясничал, точно цирковая обезьянка, подпрыгивая, приплясывая на месте. При всём этом он умудрился достать из-за пазухи мятый клочок желтоватой бумаги и, отбежав на безопасное расстояние, принялся кривляющимся, глумливым, нарочито писклявым голосом зачитывать, перемежая почти каждое слово взрывами хохота:
- «Дорогой Морис, сердце моё!» - Ха-а, гражданочку под нож, а сердце её, выходит, по земле отдельно ходит!.. Та-ак, что там дальше… «…расстаться навек…», а, неинтересно, дальше… «…ничего дороже…» - нет, не то. Точно! Вспомнил!
Он перевернул листок и, видимо, пробежался глазами в самый конец. Буаси явственно пытался пошевелиться, но, словно загипнотизированный столь выдающейся мерзостью, не мог ни шага сделать, ни рта раскрыть.
Юный санкюлот с восторгом пропрыгал вокруг своей оси на одной ножке и с мерзостным, почти агоническим удовлетворением провизжал:
- «Не было ни дня, ни ночи, чтобы я не думала о тебе, чтобы я не любила тебя…» - Ох, гражданочка, это чем же вы его таким любили-то, дай угадаю?! Вот они, аристократки-то какие, правильно в газетах писали – чудовища порока и развращённости, а проще – шалавы недобитые!..
Всё помутилось в глазах д’Эльбе, подёрнулось красной пеленой. Краем взгляда он метнулся к поясу Буаси – уже белому, хотя и далеко не самому чистому, как отметил он где-то на границе сознания – и к холодно блеснувшим гравировкой пистолетам…
Он не помнил, как целился, как спускал курок. Убедился ли, что пистолет заряжен – или просто, не помня себя, направил оружие на свински повизгивающего маленького выродка…
В памяти вырванными страничками остались только звук выстрела и растерянное лицо Жиля, машинально схватившегося за аккуратную дырочку в потрёпанной синей карманьолке военного образца.
Падал он ужасающе, тошнотворно медленно, словно бы не сквозь воздух, а сквозь густую мутную патоку – и брызги, поднятые тощим телом, свалившимся в грязную лужу, тоже летели медленно-медленно…
Буаси очень широко открывал рот, но д’Эльбе не слышал его голоса – только стук собственного сердца. Звук начал появляться постепенно, как раз тогда, когда смертельно перепуганный маркиз почти за шкирку втащил его в дом и почти силой влил в него два бокала чего-то холодного – вкуса д’Эльбе не ощутил. Он попытался сам взять стакан, но, только подняв руку, понял, что дрожь, которую он чувствует – это не дрожь земли или кресла, а его собственная.
Его трясло так, что это можно было принять за судороги. «Здесь больше никого никогда не казнят!» - кажется, так он говорил Ларошжаклену каких-то пару часов назад?
Он и не казнил. Он убил безоружного.
Наконец, ему удалось отобрать у Буаси бокал и жадно припасть к нему. Анжуйское. Конечно же, анжуйское, которое так любит друг. Наверняка, придя в себя, бедняга маркиз с ужасом вспомнит, как извёл бутылку просто для того, чтобы грубо напоить его.
Видимо, Буаси подумал о том же, и, когда д’Эльбе смог слегка сфокусироваться на реальности, он обнаружил маркиза, мрачно прихлёбывающим всё то же изысканное вино, словно мерзейшую брагу. Бутылок на столе было уже две.
- Ещё дореволюционное, - похоронным голосом прокомментировал Буаси. – Ты пей, пей, не отвлекайся. Может, прорыдаешься, легче станет, придёшь в себя…или окончательно рехнёшься, - упавшим голосом завершил он и залпом прикончил бокал.
Плакать не хотелось. Внутри словно что-то смёрзлось, оборвалось, умерло, и даже ударивший в голову хмель не вызвал наружу хоть каких-то эмоций, кроме желания умереть, здесь и сейчас, которое он высказал холодным, равнодушным тоном – эффект был смазан разве что усилившимся до безобразия заиканием и явственно уже заплетающимся языком.
В мутных от вина глазах Буаси появилась на редкость осмысленная для его состояния эмоция – страх.
- Сиди ты… - с трудом пробормотал он побелевшими губами. От холодного вина его намечающаяся простуда перетекла в состояние вполне, увы, реальной и, не найдя платка, он поминутно хлюпал носом, словно подросток.
Жиль тоже наверняка так делал, маленький дурачок…
Д’Эльбе плеснул себе в бокал остатки вина из обеих бутылок и допил жадными глотками. Перед глазами всё плыло.
- Спи здесь…на диване, - с трудом ворочая языком, приказал Буаси. – Я…скажу Сюзанне…чтобы плед принесла…ох и заругается она… - бормоча себе под нос, Буаси побрёл к лестнице, удивительно прямой походкой по сравнению с заплетающимся языком.
Всё же, наверное, он так и забыл попросить Сюзанну, заснув ещё на подлёте к поверхности кровати, поскольку прошло уже довольно много времени, а обещанного пледа не принесли. Без него с трудом перебравшийся на диван д’Эльбе сильно мёрз, и решил всё жедобраться до собственной кровати – пусть даже унизительно ползя по лестнице.
Мысли были какие-то лёгкие, бессвязные – пожалуй, даже слишком лёгкие, чтобы их думать. Пошатываясь, он поднялся и неверной походкой поплёлся к лестнице. Вопреки ожиданиям, ступеньки удалось преодолеть стоя – он глупо, пьяно улыбнулся этому факту и, отвлекшись, запнулся о последнюю ступеньку и с грохотом полетел на пол.
На его счастье, Сюзанна и девочки спали и сами по себе очень крепко, да вдобавок, видно, умаялись за день– лёгкий стыд от того, что он является им лишней обузой, проник в душу даже сквозь туман опьянения – а пьяного Буаси, как он успел убедиться ещё в далёкой молодости, нельзя было разбудить и из пушки. Поэтому мимолетный стыд от того, что его застанут в столь глупом положении, ещё сохранившийся в пошатнувшемся рассудке, быстро сменился оцепенением.
Прямо напротив него стоял Луи, босыми ножками – на холодном полу. Тонкую рубашечку развевал сквозняк, удивительно мерзкий и промозглый в этом старом доме.
Сквозь полумрак, разбавленный только отблесками фонаря на площади, сквозь мутную пелену хмеля, сквозь всю эту шелуху он видел любопытные карие глаза ребёнка.
У Луи были глаза Маргариты.
- Па-а? – интонация детского голоса была отчётливо вопросительной. Торопливо, ушибив колено, д’Эльбе подполз к нему, сорвав с себя сюртук и укутав дрожащего на сквозняке ребёнка.
Маленькие ручки обвили его за шею.
- Па-па, - сонно пробормотал Луи и прижался к отцу, пристроив тёмную головку ему на плечо.
- Луи… - Голос ему всё же изменил, сорвавшись напрочь, превратившись неуловимо в рыдание - , неостановимое, безнадёжное. Словно штормовая волна снесла все тщательно выстроенные ограды и плотины, смывая всё потоком неудержимых слёз. Луи вопросительно поднял головку, но ещё не в силах был удивиться и ужаснуться тому, как беспомощно и отчаянно, словно потерянный ребёнок, плачет его отец.
31.08.2014 - 04.01.2015
* «Да упокоится с миром» (лат.)
@темы: твАрения, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе
-
-
17.01.2015 в 03:181) Какого цвета глаза у Филиппа Шмена? (Понимаю, что вы, вполне вероятно, не продумывали такую мелкую и незначащую деталь - но вдруг...)
2) Общий вопрос по 11 и 12 главам.
В каком-то из спойлеров или обсуждений более ранних глав вы упомянули, что у д'Эльбе в результате пыток очень усилится неприязнь к прикосновениям - до патологического уровня, когда он будет шарахаться от прикосновений даже близких ему людей (Луи, членов семьи Буаси). Но в этих главах ничего такого не заметно. Я насчитала в них пять случаев его физического контакта с другими людьми, и он ни разу так не реагировал; правда, это может быть вызвано тем, что во всех этих случаях он испытывает тяжелые душевные переживания, а в некоторых еще и плохо чувствует себя физически, так что эта реакция "поглощается" более сильными эмоциями (в конце 11 главы - когда его уносят от ямы; в 12 главе - Буаси пытается его удержать за руку или за рукав, когда он хочет выйти из дома; Баталь прикасается к нему, благодаря за отмену казни; Буаси тащит его в дом после убийства Жиля; Луи обнимает его за шею и прижимается к нему).
Или, возможно, такая болезненная непереносимость прикосновений разовьется у него постепенно, в течение недель или месяцев, заодно с другими составляющими "частичного схождения с ума"?
-
-
17.01.2015 в 03:37Серые или серо-голубые, достаточно светлые. На вопрос про цвет глаз и волос я всегда могу ответить - именно по "колеру" я отличаю персонажей в собственной голове - остальная внешность у них очень нечёткая...
От ямы его уносят в бессознательном состоянии, когда Буаси пытается его удержать - д'Эльбе как раз если и не шарахается, то достаточно чётко (и агрессивно) велит ему разорвать контакт, с Баталем, чую, мой косяк, при оттаскивании в дом д'Эльбе практически ничего не соображает, при объятиях с Луи он мертвецки пьян и эта функция могла как-то заблокироваться (хотя, как правило, при опьянении, наоборот, всё лезет наружу, но далеко не сразу...). Да, боязнь прикосновений у него разовьётся, опять же, постепенно, по ходу еженощных кошмаров.
причём, подозреваю, в итоге будет всё равно не настолько сильно, как предполагалось изначально - с тех пор концепция успела несколько измениться...
-
-
17.01.2015 в 14:17У меня тоже так, хотя и не со всеми персонажами.
Серые или серо-голубые, достаточно светлые.
*Загибая пальцы* Филипп; ваш фанонный д'Эльбе; канонный Буаси (по портрету хорошо видно); Мари и Габриэль могли бы унаследовать цвет глаз от него... Подбирается уже целая компания сероглазых!)) Это хорошо. Очень люблю глаза такого цвета.
в итоге будет всё равно не настолько сильно, как предполагалось изначально - с тех пор концепция успела несколько измениться...
Такое объяснение мне тоже приходило в голову: что вы в процессе написания новых глав решили немного изменить то, что первоначально запланировали для его реакции на прикосновения.
А как потом сложится судьба Баталя - после того, как его помиловали и отпустили? У вас нет на него никаких сюжетных планов? И правильно ли мне кажется, что это он перенес д'Эльбе от ямы в дом, где жили заложники?
-
-
17.01.2015 в 14:25Если он и появится (а хоть ненадолго я хочу его ввести) - то в третьей части. Почему-то мне кажется, что оставит он военную стезю, уйдёт искать счастья подальше от Сен-Флорана - ну, за те годы, что пройдут между первой и третьей частями, успеет устроиться в жизни, причём неплохо, возможно, женится удачно и станет хозяином небольшого постоялого двора на дороге Париж-Анжер...
И правильно ли мне кажется, что это он перенес д'Эльбе от ямы в дом, где жили заложники?
-
-
17.01.2015 в 15:46"Вскоре шуаны взбунтовались против Грожана. Они обвинили его в том, что он не позволил им отомстить за своего вожака. В ответ на его напоминание о данном слове один из них, очевидно несостоявшийся юрист, задал вопрос:
— Обязательство сводилось к тому, что этому щенку позволят убраться отсюда. Оно выполнено. Но если кто-нибудь из нас снова встретится с ним? Что тогда?
— Тогда другое дело, — вынес решение Грожан.
— Отлично, мы встретимся с ним. Сегодня же. Надо только выяснить, какой дорогой он поехал. Кто со мной?"
И правильно ли мне кажется, что это он перенес д'Эльбе от ямы в дом, где жили заложники?
А-а, я правильно угадала! Исходила из того, что Баталь - не только самый физически сильный из всех присутствовавших при той сцене, но и единственный сочувствующий главгерою. Остальные предпочли бы перетащить его не в дом к заложникам, а непосредственно на гильотину, тем более что она в рабочем состоянии.((