- Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé ! - Мы посидим.(с)
Если меня спросят, что саме сложное в бытии историком, то если отвечать за всех, я думаю, что отвечу - расставление сносок, постановка проблемы, поиск источников, таскание на своём горбу пятнадцати килограммов книг и попытка выдать их за ручную кладь в самолёте.
Для себя я думаю, что это обратная сторона того, что я считаю самым чудесным. А самое чудесное - это то, что история, по сути - мириады человеческих жизней. Мечты, надежды, чаяния, чувства множества людей, которых отделяет от тебя огромный отрезок времени (даже моя мать родилась аж на 200 лет позже Шаретта). Я буквально купаюсь, я смеюсь вместе с ними над забавными происшествиями, радуюсь за них, как за родных, когда они с кем-то дружат или находят свою любовь...
Проблема в том, что в жизни есть место не только радостям. И в какой-то момент на тебя сваливается вся боль, ужас, отчаяние множества загнанных, преследуемых, отверженных людей.
Ты читаешь в мемуарах только что освобождённого республиканского пленного, как он тотчас после освобождения поспешил прочь из Шатийона к семье в Анжер. Тебя не потрясает даже описание поля недавней битвы с раздетыми трупами республиканцев и роялистов - в первый раз, что ли? Тебя бьёт и проворачивает в самое сердце то, что стоял чудесный день, один из лучших дней той осени. И на фоне этого безмятежного, опьяняющего счастья Жозефа Клемансо, судьи трибунала дистрикта Сен-Флоран, ты особенно остро ощущаешь слепой ужас загнанного зверя, который испытывали отступающие вандейцы, которых теснили к Луаре со всех сторон. Тебя прошивает отчаянием людей, которые чувствовали бесполезность своих усилий. Ты чувствуешь, как умирает надежда тех, кто станет побеждёнными, кто несправедливо был и ещё будет причтён к диким зверям, которых нужно убивать без пощады, вплоть до новорождённых детей.
Ты идёшь за ними до Луары, чтобы увидеть, как в небольшом домике чуть в стороне от Варада мечется в агонии человек с перемолотыми картечью внутренностями. Он был в полном сознании, когда умирал.
Ты идёшь за телегой, где другой человек, которого ты обычно не сильно любишь, уже не узнаёт никого из своих родных, сходя с ума от гноящейся раны в простреленной голове. Его могилу так и не найдут. Какие бы грехи я за ним не видел, но он не заслуживал этого.
Ты стоишь на залитых кровью улицах очередного города, где светловолосый юноша с рукой на перевязи, твой ровесник, с безумными, бешеными глазами направляет своего коня на беспорядочно отступающих людей и сорванным голосом приказывает им остановиться и сражаться. Но они на слушают, даже попадая под копыта. Ты знаешь, что он тоже скоро умрёт - желая умереть.
Я пытался написать про остров, затерянный в бурном море. Про израненного, измученного, истощённого человека в кресле. Про то, как тела бросили в ров. Про то, как их засыпал снег.
Я не могу.
Рыжеволосая голова на пике - как знамя. Груда колец и серег с отрубленными ушами, болтающимися на них. Истерзанное тело девушки-подростка в изодранном платье и с кровью на бёдрах. Четырнадцатилетний мальчишка с офицерским шарфом перед расстрельным взводом. И другой, чуть старше, что отказался бросить раненых и остался умирать вместе с ними.
Я знаю имя каждого из них. Я не видел строк - я видел, как они умирали.
Иногда я хочу всё бросить и уйти к чёртовой матери торговать чаем. Но они всё равно останутся со мной.
Навсегда.
Для себя я думаю, что это обратная сторона того, что я считаю самым чудесным. А самое чудесное - это то, что история, по сути - мириады человеческих жизней. Мечты, надежды, чаяния, чувства множества людей, которых отделяет от тебя огромный отрезок времени (даже моя мать родилась аж на 200 лет позже Шаретта). Я буквально купаюсь, я смеюсь вместе с ними над забавными происшествиями, радуюсь за них, как за родных, когда они с кем-то дружат или находят свою любовь...
Проблема в том, что в жизни есть место не только радостям. И в какой-то момент на тебя сваливается вся боль, ужас, отчаяние множества загнанных, преследуемых, отверженных людей.
Ты читаешь в мемуарах только что освобождённого республиканского пленного, как он тотчас после освобождения поспешил прочь из Шатийона к семье в Анжер. Тебя не потрясает даже описание поля недавней битвы с раздетыми трупами республиканцев и роялистов - в первый раз, что ли? Тебя бьёт и проворачивает в самое сердце то, что стоял чудесный день, один из лучших дней той осени. И на фоне этого безмятежного, опьяняющего счастья Жозефа Клемансо, судьи трибунала дистрикта Сен-Флоран, ты особенно остро ощущаешь слепой ужас загнанного зверя, который испытывали отступающие вандейцы, которых теснили к Луаре со всех сторон. Тебя прошивает отчаянием людей, которые чувствовали бесполезность своих усилий. Ты чувствуешь, как умирает надежда тех, кто станет побеждёнными, кто несправедливо был и ещё будет причтён к диким зверям, которых нужно убивать без пощады, вплоть до новорождённых детей.
Ты идёшь за ними до Луары, чтобы увидеть, как в небольшом домике чуть в стороне от Варада мечется в агонии человек с перемолотыми картечью внутренностями. Он был в полном сознании, когда умирал.
Ты идёшь за телегой, где другой человек, которого ты обычно не сильно любишь, уже не узнаёт никого из своих родных, сходя с ума от гноящейся раны в простреленной голове. Его могилу так и не найдут. Какие бы грехи я за ним не видел, но он не заслуживал этого.
Ты стоишь на залитых кровью улицах очередного города, где светловолосый юноша с рукой на перевязи, твой ровесник, с безумными, бешеными глазами направляет своего коня на беспорядочно отступающих людей и сорванным голосом приказывает им остановиться и сражаться. Но они на слушают, даже попадая под копыта. Ты знаешь, что он тоже скоро умрёт - желая умереть.
Я пытался написать про остров, затерянный в бурном море. Про израненного, измученного, истощённого человека в кресле. Про то, как тела бросили в ров. Про то, как их засыпал снег.
Я не могу.
Рыжеволосая голова на пике - как знамя. Груда колец и серег с отрубленными ушами, болтающимися на них. Истерзанное тело девушки-подростка в изодранном платье и с кровью на бёдрах. Четырнадцатилетний мальчишка с офицерским шарфом перед расстрельным взводом. И другой, чуть старше, что отказался бросить раненых и остался умирать вместе с ними.
Я знаю имя каждого из них. Я не видел строк - я видел, как они умирали.
Иногда я хочу всё бросить и уйти к чёртовой матери торговать чаем. Но они всё равно останутся со мной.
Навсегда.