- Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé ! - Мы посидим.(с)
Смотрю своё расписание, пока там только два дня заняты, так что, может быть, смогу ещё походить на магистерский спецкурс у Бовыкина вместе с Электрой.
Шёл сегодня домой от родителей и думал, что при всех моих жалобах на учёбу универ дал мне бесценные вещи и сделал меня тем, кто я есть.
Однажды дождливым мартовским вечером робкая десятикласница в чёрных джинсах и водолазке, крепко держа мать за руку и дико озираясь по сторонам, переступила порог Шуваловского корпуса в первый раз в жизни, придя на день открытых дверей.
После него она с сияющими глазами сказала матери, что будет учиться здесь. Только здесь, на истфаке МГУ.
Полтора года репетиторов - и успешное вскакивание в "последний вагон", во вторую волну на вечернее отделение. Я до сих пор помню, как несколько сотен раз набирал приёмку, когда оборвалась связь, три часа пытался дозвониться, и когда наконец я услышал в трубке "вы оставили нам оригинал, но проходите только на вечернее отделение" - я почти закричал что да, я согласен на вечернее, я только туда подавал документы...
Когда мобильный звякнул отбоем вызова, у меня подкосились ноги, потому что последние две недели, что мы следили за ситуацией с баллами, я спал по 17 часов, лишь бы не думать, что я не пройду, что я не смогу, не слышать причитаний матери и её "ну ладно, не поступила - можно на платное или на будущий год". У меня подкосились ноги, и я почти рухнул в кресло, истерически рыдая от облегчения.
313 - такой тогда был жуткий проходной на три ЕГЭ и ДВИ. У меня было 320.
Истфак подарил мне верного друга - просто перед первым семинаром ко мне подошла девочка с пирсингом в подбородке и странными английскими именем и фамилией. Так я познакомился с Келлс - она говорила, что во мне её в первую очередь заинтересовал кривой самодельный хайратник, который я тогда носил, чтобы отросшая чёлка не лезла в лицо.
А зимой я был на консультации по археологии и скучающе глядел в телефон, когда одна не столь давняя интернетовская знакомая написала мне "Я тоже на Универе, давай встретимся в шокозаднице?" Тогда Шоколадница казалась мне дико понтовым кафе, я робко зашёл и с трудом нашёл в тогда ещё вроде как бытовавшем зале для курящих показавшуюся мне очень взрослой кудрявую девушку с филфака, с которой я оказался связан до сей поры и надеюсь быть связанным ещё долго. Другими словами, в какой-то мере истфак подарил мне Электруа я подарил её истфаку.
Как говорила Электра, она посчитала меня милым, хотя и сильно прыщавым. Я считал её взрослой и досадовал на её заикание, которое теперь в моём обществе почти не проявляется.
Истфак подарил мне хоть какую-то социализацию. Ну, по крайней мере я научился просить водителя маршрутки остановить на остановке и самостоятельно разбираться с учебной частью.
Истфак подарил мне первые зачатки самостоятельности и ответственности. Истфак научил меня думать о том, чего я хочу на самом деле, сколько сил и нервов я готов на это положить.
Истфак помог мне стать если не взрослым, то по крайней мере встать на этот путь.
В какой-то мере я ощущаю себя дома, приходя в корпус. Когда мне хотелось спать до обморока, я приходил на восьмой этаж и спал, скорчившись в кресле и накрывшись курткой или шалью. Когда я хотел есть - приходил в буфет или столовую, пил чай с пирожным или ел бумажные на вкус сосиски, разогретые в микроволновке.
Когда в аудитории было холодно настолько, что под конец пары пальцы замерзали до бесчувствия - мы шли и брали дешёвый чай в бумажных стаканах, чтобы согреть руки.
Когда мне было плохо и тяжело - находились пары, вдохновлявшие меня. Иногда я ходил только на них, как на третьем курсе после пересдачи, когда у меня лезли клоками волосы и хотелось постоянно рыдать - и я выпивал полстакана вина, а потом ехал на семинар к Бовыкину, и мне хотелось жить.
Были скучные преподы, были ненавистные преподы. А был Стрелков, читающий античность так, словно говорил с трибуны Конвента, а был Филиппов, очаровательно улыбающийся и рассказывающий про триста сортов сыра в Средневековье (несмотря на то, что ему уже тогда было явно за 60, я был в него немного влюблён), а была Цимбаева со своим прекрасным "в нас *число*% генов неандертальцев, но если посмотреть на некоторых депутатов...впрочем, не нужно смеяться над неандертальцами".
Был Никишин и его сравнения Циня Шихуанди с Сауроном и цитатки на латыни, был Белоусов (если уж говорить о латыни), которого я боюсь до сих пор, но всё же не могу ненавидеть, был Функ, проставивший рыдающему мне зачёт за предмет по выбору, впервые увидев меня вообще, был Аникьев, внешне и голосом напоминающий минипига, но замечательный и юморной, была Лекха, которую все за глаза называли по имени (и которой больше нет), и юст Александра на Чаадаева и подсчёты освобождения крестьян.
Был Наумов и его удивительное спокойствие восьмидесятилетнего старика, его рассказ про Нормандию-Неман. Борисёнок со "словацкий премьер министр с интригующей фамилией Киска" и четырьмя польскими премьер-министрами, ограбившими поезд. Казьмина, посоветовавшая мне статьи про Бретань и её рассказ про шестьсот народностей какого-то архипелага. Вестфальская с отмечанием её дня рождения, шуточками про растленный Запад и удивительной терпимостью к студенческой безалаберности. Невероятно молодо выглядящая и энергичная Раевская, сказавшая мне, что у меня талант к художественному переводу. Никитина и доклад про протокол допроса д'Эльбе, который она с удовольствием вспомнила, когда я с температурой сдавал ей экзамен.
И отдельно мои преподаватели с Франции.
Трогательная, горящая своей эпохой Пименова, к которой мы ходили на лекции не только из интереса (это весьма слабо мотивирует студентов), но и просто потому, что обидеть игнором Пименову - это что-то из серии пинания котёнка и отнимания у ребёнка конфеты, настолько она милая. Её рассказ про коллоквиум в Шоле, то, как она во время моего отсутствия спросила: "А где та девочка, что постоянно рисует? Хорошо рисует?".
Моисеев и его "это есть вот там и там, в Википедии, если что, тоже есть" и то, как он пару раз не выдержал и начал про своего любимого Жискар д'Эстена.
Постоянно охрипшая и вымотанная Наумова, Шарль де Голль и её фраза: "у вас по глазам видно, что вы пойдёте дальше".
И Бовыкин с его неповторимой иронией, его семинары, его введение в специальность с рассказом о начале производства шампанского - "одно создателя печалило - он никак не мог убрать из вина пузырьки" - вечный вопрос про кастрюлю, который он задаёт студентам ежегодно, с нашей перепиской, где помимо темы диплома и моих тихих панических воплей эту тему - про Ги Бретона и образ Шаретта, про...можно долго говорить. Хоть я иногда и поливаю его про себя или в узком кругу за то, что опять озадачил и нагрузил, но всё же я не хотел бы сейчас себе другого научрука (хотя было дело - думал о Пименовой), как не хотел бы другой специализации и другого образования.
Скоро начнётся мой последний год в бакалавриате. Потом будет магистратура и аспирантура, кандидатская, а возможно - и докторская. Дальше будет всё, стоит мне только захотеть и собраться с силами.
Но нынешний год - тоже в каком-то смысле рубеж, первая серьёзная научная работа, за которую мне должны вручить первый диплом.
Остался последний год.
Остался последний шаг на этой дороге.
Шёл сегодня домой от родителей и думал, что при всех моих жалобах на учёбу универ дал мне бесценные вещи и сделал меня тем, кто я есть.
Однажды дождливым мартовским вечером робкая десятикласница в чёрных джинсах и водолазке, крепко держа мать за руку и дико озираясь по сторонам, переступила порог Шуваловского корпуса в первый раз в жизни, придя на день открытых дверей.
После него она с сияющими глазами сказала матери, что будет учиться здесь. Только здесь, на истфаке МГУ.
Полтора года репетиторов - и успешное вскакивание в "последний вагон", во вторую волну на вечернее отделение. Я до сих пор помню, как несколько сотен раз набирал приёмку, когда оборвалась связь, три часа пытался дозвониться, и когда наконец я услышал в трубке "вы оставили нам оригинал, но проходите только на вечернее отделение" - я почти закричал что да, я согласен на вечернее, я только туда подавал документы...
Когда мобильный звякнул отбоем вызова, у меня подкосились ноги, потому что последние две недели, что мы следили за ситуацией с баллами, я спал по 17 часов, лишь бы не думать, что я не пройду, что я не смогу, не слышать причитаний матери и её "ну ладно, не поступила - можно на платное или на будущий год". У меня подкосились ноги, и я почти рухнул в кресло, истерически рыдая от облегчения.
313 - такой тогда был жуткий проходной на три ЕГЭ и ДВИ. У меня было 320.
Истфак подарил мне верного друга - просто перед первым семинаром ко мне подошла девочка с пирсингом в подбородке и странными английскими именем и фамилией. Так я познакомился с Келлс - она говорила, что во мне её в первую очередь заинтересовал кривой самодельный хайратник, который я тогда носил, чтобы отросшая чёлка не лезла в лицо.
А зимой я был на консультации по археологии и скучающе глядел в телефон, когда одна не столь давняя интернетовская знакомая написала мне "Я тоже на Универе, давай встретимся в шокозаднице?" Тогда Шоколадница казалась мне дико понтовым кафе, я робко зашёл и с трудом нашёл в тогда ещё вроде как бытовавшем зале для курящих показавшуюся мне очень взрослой кудрявую девушку с филфака, с которой я оказался связан до сей поры и надеюсь быть связанным ещё долго. Другими словами, в какой-то мере истфак подарил мне Электру
Как говорила Электра, она посчитала меня милым, хотя и сильно прыщавым. Я считал её взрослой и досадовал на её заикание, которое теперь в моём обществе почти не проявляется.
Истфак подарил мне хоть какую-то социализацию. Ну, по крайней мере я научился просить водителя маршрутки остановить на остановке и самостоятельно разбираться с учебной частью.
Истфак подарил мне первые зачатки самостоятельности и ответственности. Истфак научил меня думать о том, чего я хочу на самом деле, сколько сил и нервов я готов на это положить.
Истфак помог мне стать если не взрослым, то по крайней мере встать на этот путь.
В какой-то мере я ощущаю себя дома, приходя в корпус. Когда мне хотелось спать до обморока, я приходил на восьмой этаж и спал, скорчившись в кресле и накрывшись курткой или шалью. Когда я хотел есть - приходил в буфет или столовую, пил чай с пирожным или ел бумажные на вкус сосиски, разогретые в микроволновке.
Когда в аудитории было холодно настолько, что под конец пары пальцы замерзали до бесчувствия - мы шли и брали дешёвый чай в бумажных стаканах, чтобы согреть руки.
Когда мне было плохо и тяжело - находились пары, вдохновлявшие меня. Иногда я ходил только на них, как на третьем курсе после пересдачи, когда у меня лезли клоками волосы и хотелось постоянно рыдать - и я выпивал полстакана вина, а потом ехал на семинар к Бовыкину, и мне хотелось жить.
Были скучные преподы, были ненавистные преподы. А был Стрелков, читающий античность так, словно говорил с трибуны Конвента, а был Филиппов, очаровательно улыбающийся и рассказывающий про триста сортов сыра в Средневековье (несмотря на то, что ему уже тогда было явно за 60, я был в него немного влюблён), а была Цимбаева со своим прекрасным "в нас *число*% генов неандертальцев, но если посмотреть на некоторых депутатов...впрочем, не нужно смеяться над неандертальцами".
Был Никишин и его сравнения Циня Шихуанди с Сауроном и цитатки на латыни, был Белоусов (если уж говорить о латыни), которого я боюсь до сих пор, но всё же не могу ненавидеть, был Функ, проставивший рыдающему мне зачёт за предмет по выбору, впервые увидев меня вообще, был Аникьев, внешне и голосом напоминающий минипига, но замечательный и юморной, была Лекха, которую все за глаза называли по имени (и которой больше нет), и юст Александра на Чаадаева и подсчёты освобождения крестьян.
Был Наумов и его удивительное спокойствие восьмидесятилетнего старика, его рассказ про Нормандию-Неман. Борисёнок со "словацкий премьер министр с интригующей фамилией Киска" и четырьмя польскими премьер-министрами, ограбившими поезд. Казьмина, посоветовавшая мне статьи про Бретань и её рассказ про шестьсот народностей какого-то архипелага. Вестфальская с отмечанием её дня рождения, шуточками про растленный Запад и удивительной терпимостью к студенческой безалаберности. Невероятно молодо выглядящая и энергичная Раевская, сказавшая мне, что у меня талант к художественному переводу. Никитина и доклад про протокол допроса д'Эльбе, который она с удовольствием вспомнила, когда я с температурой сдавал ей экзамен.
И отдельно мои преподаватели с Франции.
Трогательная, горящая своей эпохой Пименова, к которой мы ходили на лекции не только из интереса (это весьма слабо мотивирует студентов), но и просто потому, что обидеть игнором Пименову - это что-то из серии пинания котёнка и отнимания у ребёнка конфеты, настолько она милая. Её рассказ про коллоквиум в Шоле, то, как она во время моего отсутствия спросила: "А где та девочка, что постоянно рисует? Хорошо рисует?".
Моисеев и его "это есть вот там и там, в Википедии, если что, тоже есть" и то, как он пару раз не выдержал и начал про своего любимого Жискар д'Эстена.
Постоянно охрипшая и вымотанная Наумова, Шарль де Голль и её фраза: "у вас по глазам видно, что вы пойдёте дальше".
И Бовыкин с его неповторимой иронией, его семинары, его введение в специальность с рассказом о начале производства шампанского - "одно создателя печалило - он никак не мог убрать из вина пузырьки" - вечный вопрос про кастрюлю, который он задаёт студентам ежегодно, с нашей перепиской, где помимо темы диплома и моих тихих панических воплей эту тему - про Ги Бретона и образ Шаретта, про...можно долго говорить. Хоть я иногда и поливаю его про себя или в узком кругу за то, что опять озадачил и нагрузил, но всё же я не хотел бы сейчас себе другого научрука (хотя было дело - думал о Пименовой), как не хотел бы другой специализации и другого образования.
Скоро начнётся мой последний год в бакалавриате. Потом будет магистратура и аспирантура, кандидатская, а возможно - и докторская. Дальше будет всё, стоит мне только захотеть и собраться с силами.
Но нынешний год - тоже в каком-то смысле рубеж, первая серьёзная научная работа, за которую мне должны вручить первый диплом.
Остался последний год.
Остался последний шаг на этой дороге.