- Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé ! - Мы посидим.(с)
Кто-то ещё помнит о существовании этой нетленки?) Четыре месяца не мог дописать главу, а сейчас почему-то взял, сел - и получилось. Не сказать, чтобы хорошо (тут должно быть самобичевание "я никчемный графоман" на пять страниц), но я сдвинулся с мёртвой точки и даже впервые ввёл в повествование двух очень важных для него персонажей. Что кюре Августину, который до самого последнего времени останется у нас бесфамильным, что Филиппе Гиго ещё предстоит сыграть свою роль в сюжете...но обо всём по порядку.
Я искренне надеюсь, что таких провалов в выходе глав больше не будет никогда
Глава третья "Кресты".
Копыта лошади с противным чавканьем утопали в дорожной грязи - уже вторая зима подряд была непривычно холодной и снежной. Снег сошёл только недавно, в начале марта, и на дорогах вовсю царила распутица.
С самого утра путники - д'Эльбе и Жан Шуэтт - не перемолвились и парой слов. Каким-то невесёлым выходило их возвращение, точно не победители они были.
Луара разлилась, затопив ближние рощи и почти подходя к дороге. Д'Эльбе жалел, что согласился сделать крюк и ехать с Шуэттом до Сен-Флоранской переправы - не пришлось бы одолевать её вплавь по холодной воде - но что поделать, Анжер остался далеко позади.
- К вечеру будем в Сен-Флоране, месье д'Эльбе, - оборонил Шуэтт, и его спутник рассеяно кивнул, не отвлекаясь от смутного потока мыслей - или безмыслия.
Он так отрешился от сиюминутной реальности, что едва не выпал из седла, когда лошадь внезапно с ржанием взвилась на дыбы, взбрыкнув копытами - а разбойник с ругательством шарахнулся от неё, не сводя, однако, ружья с цели.
Д'Эльбе растерянно огляделся по сторонам. Их было пятеро - оборванные, заросшие и грязные, но оружие они содержали в чистоте, и не было сомнения, что даже эти поганые английские ружья выстрелят без осечки, если что-то пойдёт не так.
- Что, кошелёк или жизнь? - невесело спросил Шуэтт, потянувшись рукой к привешенному на поясе печально тощему мешочку.
- И то, и другое, - один из разбойников, по-видимому, главарь, перехватил ружьё поудобнее.
- И какой нам тогда резон вам всё отдать? Так и так ведь помрём, так чего уж там... - Шуэтт, видимо, потянулся к собственному ружью - и тут же раздался выстрел и глухой вскрик боли.
Д'Эльбе резко развернулся и с лёгким облегчением увидел, что спутник ещё жив - только сжимает левой ладонью правое предплечье. Рукав его куртки стремительно темнел от крови.
Надо было действовать быстро.
- Вы б-боитесь, - громко и чётко сказал д'Эльбе, глядя главарю прямо в глаза. Бывший генералиссимус ещё не знал, что именно хочет делать, что-то словно вело его - интуиция? Или он попросту решил швырнуть правду в лицо смерти?
Он не знал и сам.
Главарь сильнее сжал ружьё - видно было, как побелели костяшки пальцев.
- В-вы боитесь - иначе отпустили бы н-нас. Вы не привыкли к ремеслу разбойников - но убивать уже научились. Кто вами командовал - Л-ларошжаклен, Стоффле? Быть м-может, Шаретт? Неужели вы настолько привыкли убивать, что н-не желаете вернуться к мирной жизни?
- Да кому мы там нахрен нужны?! - с неожиданной отчаянной злостью выкрикнул один из разбойников. - Некуда нам идти, ты, кто бы ты ни был! Дома сожгли, семьи по миру пошли, кто и поумирал... Король налоги задрал - хоть вой, хоть землю жри! Пойдёшь в батраки - и себе-то на хлеб не получишь, а земли ни клочка не допросишься...
-Лучше, в-выходит, убивать? - Д'Эльбе обвёл пристальным взглядом всех пятерых. Главарь и ещё один разбойник потупились. - Н-неужели за два года вы н-не устали от крови?
"Я - так устал до тошноты".
Ружьё в руке главаря дрогнуло - и опустилось. Остальные перевели на него взгляды.
- Ума лишился? - выпалил всё тот же разбойник, что так отчаянно возражал д'Эльбе. - Тут тебе какой-то умник наплёл с три короба - красно говорит, не спорю, не хуже нашего кюре, когда тот хочет бросить себе в карман горсть монет - а ты уже и разнюнился, точно баба? Ну, что молчишь?
- Я и вправду не могу так больше, - немного растерянно, потупив глаза, ответил главный. - Ну, положим, постреляем мы немного, ограбим да убьём дюжину проезжих, возьмём грех на душу - а потом что? Поймают нас да повесят, а потом зароют без покаяния, без креста, как собак паршивых. Неужто я ради этого два года воевал с Христовым Сердцем на груди?
- А что, ради того, чтобы спину в батраках гнуть за чёрствую краюху? Чтобы на твоём труде король, барин да хозяин жирели?
- Пусть их жиреют. Отпустим проезжих. Будем жить впроголодь - зато крови больше не прольём.
Главарь решительным жестом отбросил ружьё в Луару, развернулся- и пошёл по дороге прочь, в сторону Анжера.
Оставшиеся четверо переглянулись между собой. В глазах спорщика загорелись недобрые искры.
- Стоять, крыса! Всех нас небось сдать решил? Не выйдет!
Загремели выстрелы. Д'Эльбе вздрогнул и застыл, и прежде, чем он отмер - всё было кончено.
Главарь, спорщик и ещё двое разбойников лежали замертво. Один ещё корчился на земле, и д'Эльбе, влекомый то ли любопытством, то ли состраданием - он и сам не понимал, ещё не отойдя от произошедшего - спешился и подошёл к раненому.
Он был совсем мальчишка, должно быть - ровесник Жиля. Воспоминание о зарвавшемся юнце неприятно царапнуло по краешку душу - как и о том, что предсмертное письмо Маргариты он так и не смог прочесть. Оно упало в лужу вместе с трупом юного санкюлота, зажатое в онемевших навек пальцах - и на листке, пропитанном водой, чудом уцелело только одно слово - "...люблю...".
Это письмо он хранил в нагрудном кармане и часто, забывшись, тянулся к нему, словно бы ища поддержки. И сейчас он поймал себя на мысли, что машинально нащупывает письмо.
- Конец парню, - нарушил Шуэтт воцарившуюся тишину. - Пуля в живот попала, тут и врач не поможет.
Пистолет был заряжен. Д'Эльбе опустился рядом с раненым на одно колено, жестом остановив спутника.
Мальчишка был в сознании и тихо всхлипывал от боли, до крови кусая губы. Слёзы прочертили светлые дорожки на чумазом безбородом лице.
Сам не зная, зачем, д'Эльбе протянул руку и погладил раненого по растрёпанным грязным волосам - прежде чем достать пистолет и послать ему пулю точно в сердце.
***
Паром так и не наладили - да и если бы даже наладили, паромщик мог запросто отказаться перевозить их в половодье. К счастью, течение реки уже успокоилось, можно было спешиться, свернуть одежду и седельные сумки на самом верху седла - и плыть через реку, держась за гриву.
Вода, конечно, была ледяная - д'Эльбе с трудом удержался от вскрика, когда почти с берега провалился по горло. Грести покалеченной рукой было трудно и больно, лошадь брыкалась, грива выскальзывала из пальцев - и их чуть не снесло к самому Сен-Флорану, хотя они хотели переправиться чуть выше.
Они выплыли к берегу на несколько сот пье выше домов - к счастью, в небольшой рощице, где можно было снова одеться. Пуговицы и тесёмки путались в дрожащих, побелевших от холода пальцах.
- Помочь вам? - Шуэтт оделся куда быстрее и теперь согревал дыханием закоченевшие руки. Одна из них сгибалась плохо , наспех наложенная и, вдобавок, промокшая при переправе повязка мало чем улучшала ситуацию.
- Нет. - Отказ прозвучал слишком резко - но д'Эльбе передёрнуло от мысли о чужом прикосновении, пусть даже это будет не вовсе незнакомый человек.
Шуэтт пожал плечами.
- Заночуете у нас? Вы, небось, замёрзли совсем, куда сейчас поедете...
- С-спасибо. - Его и правда потряхивало - пришлось отыскать в сумке фляжку с вином и сделать несколько глотков, не только разогнавших кровь по венам, но и слегка рассеявших тяжёлые мысли и предчувствия - привычных его спутников.
Шуэтт тоже сделал глоток и вернул флягу. Д'Эльбе заметил, что он с трудом сдерживает улыбку и случайно, уже обернувшись к Сен-Флорану, услышал, как Шуэтт едва слышно пробормотал:
- Я почти дома...
***
Дом Шуэтта располагался на берегу реки, но сильно ниже по течению, на другом конце Сен-Флорана. Шуэтт поехал напрямик, но бывший генералиссимус, не сказав ни слова, молча направил лошадь к главной площади.
Улицы были пустынны - видно, никто не хотел потерять башмаки в непролазной грязи. Чавканье лошадиных копыт неприятно разрезало тишину - но д'Эльбе обращал на это хоть сколько-нибудь внимания ровно до тех пор, пока улица, словно ручеёк, впадающий в озеро, не завершилась слишком знакомой площадью...
Крест немного потемнел от влаги, но на нём прекрасно читались всё те же слова:
" Маргарита-Шарлотта Гиго д’Эльбе, 1750-1794. Requiescat in pace*"
Он спешился и медленно побрёл по грязи, предоставив лошадь самой себе - та, впрочем, и не думала удалиться, смирно стоя у забора и тщетно пытаясь разыскать клочок травы на сырой земле - небывалые для Франции морозы уничтожили всю зелень.
Покалеченная природа, покалеченная страна и он сам - тоже покалеченный.
Д’Эльбе не сказал ни слова, даже приветствия или прощания. На что бы он ни надеялся, придя сюда - он не нашёл ничего, кроме двух перекрещенных досок.
Всё было мёртво и пусто. Сырые доски с буквами, складывающимися в имя - больше ничего не обозначающее, кроме едва заметного холмика, когда-то бывшего самым дорогим ему человеком, которого уже ничто не вернёт.
Пожалуй, ему не хватало гильотины - или, на худой конец, хотя бы бутылки вина, пусть даже самого дешёвого и мерзкого. Он бы многое отдал за то, чтобы просто забыться.
Сиро завывал ветер. Не было ни слов, ни слёз.
***
Жан Шуэтт нетерпеливо пустил коня рысью. Тот, отнюдь уже не юный, мгновенно покрылся потом, но его всадник слишком торопился увидеть родной дом - пусть даже его и не ждал особенно тёплый приём, но это вполне могло измениться - ведь он собирался вернуться навсегда. Профессия паромщика никогда не казалась ему захватывающим занятием, поэтому при первом же намёке на перемены он взялся за ружьё и пошёл за Кателино, попросту устав за многие годы от постылой Луары, чьи изученные до последнего деревца берега казались ему настоящей тюрьмой. Но теперь он, пусть и на старости лет, вдосталь повидал мир, теперь самое время снова остепениться, починить паром и жить с переправы, благо никто не занял его вполне хлебное местечко. И на жизнь хватит, и на приданое внучке скопить удастся - а там можно будет выдать её замуж за какого-нибудь славного, работящего парня и спокойно дожить свои последние годы рядом со склочной женой, ворчливой, но такой родной Мариэттой...
Забор сильно покосился, должно быть, размытый паводком. Непорядок - но ничего, он всё поправит, теперь у него есть время...
Ворота были распахнуты настежь, одна створка слетела с петель. На дворе было нехожено, а дом...
Дома не было - только чёрная от угольев земля.
Шуэтт, не помня себя, вылетел из седла, не заметив даже боли в руке, когда схватился за луку. Утопая в вязкой грязи, он побежал по знакомому до последнего камешку двору и остановился почти ровно посередине, дико озираясь, словно надеясь, что в уголке он найдёт жену и внучку...
Но нашёл только крест, на котором спустя минуту с трудом смог разобрать "Мариэтта Шуэтт".
Ему точно перестало хватать вдруг воздуха. Грудь бурно вздымалась, здоровая рука невольно потянулась к сердцу, что не болело отродясь - до этого дня. Боль не сильная, но тупая, ноющая, неизбывная. Не смертная, но горькая.
- Прости, что опоздал. - Он не знал, кому говорит эти глупые, ненужные уже слова - жене, внучке или обеим вместе? Он не знал, кто из них упокоился тут, а кто просто исчез, сгинул - да так ли это было важно?
Куда бы он ни шёл прежде, куда бы не заносила его судьба и бедовая голова - он всегда знал, что сможет вернуться. На него, положим, поворчат, поругаются, но никогда не выставят прочь - потому, что...любят. И он сам любил.
- Прости, - повторил он сдавленно, бережно провёл рукой по свежей ещё древесине креста и медленно, потерянно побрёл прочь.
Месье д'Эльбе нашёл его на противоположном конце двора на чудом уцелевшей лавке - застывшего, оцепеневшего - и ничего не сказал, только молча принялся разводить костёр. Было слишком поздно ехать в Бопрео, уже темнело, ночевать им больше было негде - денег не осталось даже на самый захудалый ночлег. Шуэтт не был уверен, что сможет остаться на ночь на руинах своего дома, но идти куда то был не в силах, будто его разом осушили, точно кружку сидра.
Костёр медленно, неохотно разгорался. Солнце на мгновение показалось из-за густых туч и бросило последний, прощальный луч, прежде чем скрыться за горизонтом. Тени сгустились, и Шуэтт поначалу принял за одну из них маленькую фигурку, жмущуюся у ворот.
Чумазый оборванный ребёнок, прижимаясь к забору, медленно крался к костру. Месье д'Эльбе заметил его первым, но не подал виду, сосредоточенно глядя в огонь, словно пытаясь что-то рассмотреть в мерцающих угольях - что-то, неведомое остальным.
- Дедушка? - раздался тоненький голосок.
Шуэтт вздрогнул и медленно, точно заговорённый, обернулся, жадно вглядываясь в чумазое личико, обрамлённое светлыми свалявшимися волосами.
- Мариэтта? - неверяще пробормотал он наконец. - Внучка, ты?
- Дедушка! - крикнула девочка в ответ и в три оскальзывающихся прыжка преодолела разделявшее их расстояние, прячась в объятиях деда.
- Ты жива, Господи милостивый, ты жива... - бормотал Шуэтт бессвязно, гладя её по голове, а Мариэтта всхлипывала, тесно прижавшись к нему.
***
Мариэтта рассказывала деду о том, как осмелевшие - или оголодавшие? - разбойники сожгли их дом, забрали запасы зерна и убили бабушку. Рассказ звучал немного невнятно из-за того, что девочка параллельно уплетала кусок хлеба, жадно, почти давясь - совсем, видно, оголодала...
Д'Эльбе почему-то было больно - так, как не было даже у креста. Стыдясь сам себя, он в глубине души знал, что предпочёл бы, чтобы так появилась Маргарита - внезапно и чудесно. Это было жестоко по отношению к Шуэтту, с которым они вместе сражались, который был ему предан и почти боготворил его даже сейчас, когда видел не в самых почётных ситуациях - но д'Эльбе ничего не мог поделать со своими эгоистичными желаниями. Чувство собственной мерзости было настолько сильным, что терпеть его было почти невозможно, но вместе с тем с каждым "ты отвратителен и жалок" в груди разливалось странное, истерическое удовлетворение, извращённое удовольствие - прежде он давно уже не получал удовольствия ни от чего. Он повторял это снова и снова, неотрывно глядя на угли - до тех пор, пока они не улеглись спать, но д'Эльбе ещё долго не мог заснуть - и учился наслаждаться собственным ничтожеством.
***
Утро выдалось серым и промозглым - проснулись все от сырого холода, проникшего даже сквозь одежду. Д'Эльбе ежился, в костях ломило, в искалеченной руке поселилась дёргающая боль, заставлявшая его морщиться.
Шуэтт с трудом заседлал лошадей, а после Мариэтта сменила ему повязку. На счастье, рана была чистая, на ней уже запеклась корка, а значит, скоро всё должно было зарасти.
- Думал, к-куда подашься? - спросил д'Эльбе спутника, машинально похлопав по морде лошадь.
Шуэтт растеряно развёл руками.
- Родни у меня нет.
Несколько секунд бывший генералиссимус размышлял, сощурясь.
- У меня нет д-денег на слуг, - наконец, сказал он. - Но если ты согласен на к-кров и стол для тебя со внучкой и пару су в н-неделю, то теперь моя очередь п-приглашать тебя. - Он попытался улыбнуться, но почему-то не вышло.
Шуэтт даже не раздумывал, просто молча кивнул, принимая предложение. Должно быть, он был не слишком счастлив, сменив на старости лет род занятий, но, в конце концов, это был его выбор, пусть даже выбора особого и не было...
Д'Эльбе ехал впереди - Шуэтт с внучкой о чём-то вполголоса переговаривались, а ему почему-то не хотелось слышать чужих голосов. Хотелось вообще остаться в абсолютной темноте и тишине, закрывшись на десять замков от окружающего мира, лучше - с парой бутылок.
И забыться.
Не помнить о том, что когда-то он ехал по этой самой дороге в Шоле, чтобы в последний раз увидеть Маргариту. Забыть, что он вообще когда-то её любил, что он когда-то знал её, что она вообще жила на этом свете сорок три с половиной года. Ничего не изменилось с тех пор, как он в полубреду, в полубеспамятстве уже увидел яму с бурлящей в ней известью, поднял лоскут её платья с земли...
Рука снова потянулась к письму, так никогда и не прочтённому. Будь у него сейчас огонь - он бы сжёг его, будь заряженный пистолет - мог бы убить себя, только чтобы сделать хоть что-то.
Они проехали остролисты, где когда-то нашли тело Отрива. Боль в руке и боль в душе перекликались, точно птицы, если стервятники могут перекликаться, если они могут жрать заживо.
Они объезжали Бопрео по самым окраинам. В стороне остался Нотр-Дам, городская церковь, зато над крышами домов чуть в отдалении от города мелькнула чуть покосившаяся колокольня Сен-Мартена. Д'Эльбе перекрестился - тяжело, точно бы к правой руке привязали двадцатифунтовый груз, а пальцы никак не хотели выпрямляться - получились какие-то когти.
Было воскресенье. Звонили колокола, знаменуя окончание мессы, Нотр-Дам, соперничая, перекликалась с Сен-Мартеном, точно звонари решали обставить друг друга по громкости. Колокол Сен-Мартена знакомо дребезжал - давно надо было сменить, но всё никак не хватало денег...
Лошади замедлили шаг - до церкви осталось не больше полумили, до Вожиро - чуть больше. В прежние времена они с Маргаритой - Боже, зачем он снова о ней вспомнил! - ходили к мессе пешком, если только на дороге, как сейчас, не царила непролазная грязь.
Шагах в двадцати от ступеней церкви, у последнего дома прилегавшей к ней небольшой деревушки, д'Эльбе остановил коня и спешился.
- Можешь подождать меня здесь, - сказал он Шуэтту - и тот остался, когда бывший генералиссимус пошёл к старому обомшелому зданию, увенчанному заметно покосившимся крестом.
Если кто-то его и узнавал, то был слишком изумлён для приветствий -все только оглядывались ему вслед. Шуршали голоса прихожан.
- При выходе из церкви не стукайтесь нимбами о притолоку! - послышался громкий, звучный голос, полный веселья и какой-то неубиваемой, непоколебимой жизни, и спустя несколько секунд на пороге появился его обладатель - высокий, статный старик в выцветшей францисканской рясе.
Д'Эльбе не помнил, сколько лет кюре Августину - но за семьдесят было точно - и все те годы, что они были знакомы, его поражала пламенная, неугасимая энергия этого человека, словно тот был и вправду вдохновлён святым духом. Оставлялось только удивляться, как этот священник остался в их глухой провинции, когда его живой ум, незаурядное образование и воспитание, которые угадывались в его манерах и речи, видимо, далеко не простое происхождение - всё сулило ему судьбу если не кардинала, то по меньшей мере епископа. Вместо этого кюре Августин, казалось, наслаждался местом приходского священника и выращиванием капусты в свободное от заботы о душах паствы время.
Его любили и уважали все - и признанные праведники, и опустившиеся грешники. Своей верой он незаметно, исподволь заражал окружающих, но эта вера не была насилием ни над одной личностью - потому, что пламя веры кюре Августина было пропитано любовью к людям.
Он медленно сошёл со ступеней и безошибочно направился к д'Эльбе. Тот почтительно склонил голову.
- Benedice, pater...**
- Dominus benedicet tui.*** Рад видеть вас, месье д'Эльбе, - кивнул священник с лёгкой улыбкой. Д'Эльбе попытался выдавить ответную - вновь безуспешно. Тёмные пронзительные глаза кюре Августина блеснули, словно вскрывая душу - на мгновение д'Эльбе стало страшно - но священник ничего не сказал, только вновь едва заметно кивнул, точно соглашаясь с какой-то мелькнувшей у него мыслью. - Зайдёте?
Прежде они нередко беседовали после мессы. Кюре Августин был прекрасным собеседником, начитанным и остроумным, не чуждающимся новинок литературы и идей просвещения, но сейчас д'Эльбе не смог бы говорить ни с одним человеком - и даже с самим Богом.
- Извините, - пожал он плечами, словно виноватый подросток - должно быть, со стороны смотрелось именно так, кюре Августин был на голову его выше.
- Тогда не буду вас задерживать. Филиппа! - крикнул он, обернувшись к церкви. - Филиппа, отец приехал!
Быстрый стук деревянных башмаков по камню - и в дверном проёме возникла худенькая фигурка. Чепец сполз с головы, и на ней пламенел настоящий пожар - девятилетняя Филиппа Гиго была огненно-рыжей, как и её покойная мать. Она вообще была похожа на неё, точно две капли воды - только большие серые глаза достались ей от отца.
Вот и ещё одна живая память об умерших, о том, чего уже никогда не будет. О юной девушке, слишком задумчивой, словно завороженной, негодной работнице в большой крестьянской семье, которую родители только рады были отдать в услужение старой сварливой барыне - его матери. О его первой странно запоздалой любви, насмешках матери о том, что он читает служанке стихи вместо того, чтобы поступать, как все нормальные люди и тащить её в постель... О странной робости, стыдливости, с которой они приближались друг к другу - пока и впрямь не разделили ложе, но в этом на удивление не было ничего пошлого и низкого, того, что обычно в изобилии бывает в подобных историях. Об данной себе клятве жениться на ней, наплевав на все приличия - но свадьбы так и не состоялось. О простом деревянном гробе и жестоком финальном "amеn"**** - и о купели, в которой крестили их дочь напротив гроба матери.
Он обнимал живое воспоминание, гладил растрепавшиеся волосы и ощущал тепло - но на душе было холодно, словно в зимнюю ночь.
*"Да упокоится с миром"(лат.)
** Благослови, отец (лат.)
*** Бог благословит тебя (лат.)
**** Аминь
Я искренне надеюсь, что таких провалов в выходе глав больше не будет никогда
Глава третья "Кресты".
"Стоит солдат — и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: "Встречай, Прасковья,
Героя-мужа своего".(с)
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: "Встречай, Прасковья,
Героя-мужа своего".(с)
Копыта лошади с противным чавканьем утопали в дорожной грязи - уже вторая зима подряд была непривычно холодной и снежной. Снег сошёл только недавно, в начале марта, и на дорогах вовсю царила распутица.
С самого утра путники - д'Эльбе и Жан Шуэтт - не перемолвились и парой слов. Каким-то невесёлым выходило их возвращение, точно не победители они были.
Луара разлилась, затопив ближние рощи и почти подходя к дороге. Д'Эльбе жалел, что согласился сделать крюк и ехать с Шуэттом до Сен-Флоранской переправы - не пришлось бы одолевать её вплавь по холодной воде - но что поделать, Анжер остался далеко позади.
- К вечеру будем в Сен-Флоране, месье д'Эльбе, - оборонил Шуэтт, и его спутник рассеяно кивнул, не отвлекаясь от смутного потока мыслей - или безмыслия.
Он так отрешился от сиюминутной реальности, что едва не выпал из седла, когда лошадь внезапно с ржанием взвилась на дыбы, взбрыкнув копытами - а разбойник с ругательством шарахнулся от неё, не сводя, однако, ружья с цели.
Д'Эльбе растерянно огляделся по сторонам. Их было пятеро - оборванные, заросшие и грязные, но оружие они содержали в чистоте, и не было сомнения, что даже эти поганые английские ружья выстрелят без осечки, если что-то пойдёт не так.
- Что, кошелёк или жизнь? - невесело спросил Шуэтт, потянувшись рукой к привешенному на поясе печально тощему мешочку.
- И то, и другое, - один из разбойников, по-видимому, главарь, перехватил ружьё поудобнее.
- И какой нам тогда резон вам всё отдать? Так и так ведь помрём, так чего уж там... - Шуэтт, видимо, потянулся к собственному ружью - и тут же раздался выстрел и глухой вскрик боли.
Д'Эльбе резко развернулся и с лёгким облегчением увидел, что спутник ещё жив - только сжимает левой ладонью правое предплечье. Рукав его куртки стремительно темнел от крови.
Надо было действовать быстро.
- Вы б-боитесь, - громко и чётко сказал д'Эльбе, глядя главарю прямо в глаза. Бывший генералиссимус ещё не знал, что именно хочет делать, что-то словно вело его - интуиция? Или он попросту решил швырнуть правду в лицо смерти?
Он не знал и сам.
Главарь сильнее сжал ружьё - видно было, как побелели костяшки пальцев.
- В-вы боитесь - иначе отпустили бы н-нас. Вы не привыкли к ремеслу разбойников - но убивать уже научились. Кто вами командовал - Л-ларошжаклен, Стоффле? Быть м-может, Шаретт? Неужели вы настолько привыкли убивать, что н-не желаете вернуться к мирной жизни?
- Да кому мы там нахрен нужны?! - с неожиданной отчаянной злостью выкрикнул один из разбойников. - Некуда нам идти, ты, кто бы ты ни был! Дома сожгли, семьи по миру пошли, кто и поумирал... Король налоги задрал - хоть вой, хоть землю жри! Пойдёшь в батраки - и себе-то на хлеб не получишь, а земли ни клочка не допросишься...
-Лучше, в-выходит, убивать? - Д'Эльбе обвёл пристальным взглядом всех пятерых. Главарь и ещё один разбойник потупились. - Н-неужели за два года вы н-не устали от крови?
"Я - так устал до тошноты".
Ружьё в руке главаря дрогнуло - и опустилось. Остальные перевели на него взгляды.
- Ума лишился? - выпалил всё тот же разбойник, что так отчаянно возражал д'Эльбе. - Тут тебе какой-то умник наплёл с три короба - красно говорит, не спорю, не хуже нашего кюре, когда тот хочет бросить себе в карман горсть монет - а ты уже и разнюнился, точно баба? Ну, что молчишь?
- Я и вправду не могу так больше, - немного растерянно, потупив глаза, ответил главный. - Ну, положим, постреляем мы немного, ограбим да убьём дюжину проезжих, возьмём грех на душу - а потом что? Поймают нас да повесят, а потом зароют без покаяния, без креста, как собак паршивых. Неужто я ради этого два года воевал с Христовым Сердцем на груди?
- А что, ради того, чтобы спину в батраках гнуть за чёрствую краюху? Чтобы на твоём труде король, барин да хозяин жирели?
- Пусть их жиреют. Отпустим проезжих. Будем жить впроголодь - зато крови больше не прольём.
Главарь решительным жестом отбросил ружьё в Луару, развернулся- и пошёл по дороге прочь, в сторону Анжера.
Оставшиеся четверо переглянулись между собой. В глазах спорщика загорелись недобрые искры.
- Стоять, крыса! Всех нас небось сдать решил? Не выйдет!
Загремели выстрелы. Д'Эльбе вздрогнул и застыл, и прежде, чем он отмер - всё было кончено.
Главарь, спорщик и ещё двое разбойников лежали замертво. Один ещё корчился на земле, и д'Эльбе, влекомый то ли любопытством, то ли состраданием - он и сам не понимал, ещё не отойдя от произошедшего - спешился и подошёл к раненому.
Он был совсем мальчишка, должно быть - ровесник Жиля. Воспоминание о зарвавшемся юнце неприятно царапнуло по краешку душу - как и о том, что предсмертное письмо Маргариты он так и не смог прочесть. Оно упало в лужу вместе с трупом юного санкюлота, зажатое в онемевших навек пальцах - и на листке, пропитанном водой, чудом уцелело только одно слово - "...люблю...".
Это письмо он хранил в нагрудном кармане и часто, забывшись, тянулся к нему, словно бы ища поддержки. И сейчас он поймал себя на мысли, что машинально нащупывает письмо.
- Конец парню, - нарушил Шуэтт воцарившуюся тишину. - Пуля в живот попала, тут и врач не поможет.
Пистолет был заряжен. Д'Эльбе опустился рядом с раненым на одно колено, жестом остановив спутника.
Мальчишка был в сознании и тихо всхлипывал от боли, до крови кусая губы. Слёзы прочертили светлые дорожки на чумазом безбородом лице.
Сам не зная, зачем, д'Эльбе протянул руку и погладил раненого по растрёпанным грязным волосам - прежде чем достать пистолет и послать ему пулю точно в сердце.
***
Паром так и не наладили - да и если бы даже наладили, паромщик мог запросто отказаться перевозить их в половодье. К счастью, течение реки уже успокоилось, можно было спешиться, свернуть одежду и седельные сумки на самом верху седла - и плыть через реку, держась за гриву.
Вода, конечно, была ледяная - д'Эльбе с трудом удержался от вскрика, когда почти с берега провалился по горло. Грести покалеченной рукой было трудно и больно, лошадь брыкалась, грива выскальзывала из пальцев - и их чуть не снесло к самому Сен-Флорану, хотя они хотели переправиться чуть выше.
Они выплыли к берегу на несколько сот пье выше домов - к счастью, в небольшой рощице, где можно было снова одеться. Пуговицы и тесёмки путались в дрожащих, побелевших от холода пальцах.
- Помочь вам? - Шуэтт оделся куда быстрее и теперь согревал дыханием закоченевшие руки. Одна из них сгибалась плохо , наспех наложенная и, вдобавок, промокшая при переправе повязка мало чем улучшала ситуацию.
- Нет. - Отказ прозвучал слишком резко - но д'Эльбе передёрнуло от мысли о чужом прикосновении, пусть даже это будет не вовсе незнакомый человек.
Шуэтт пожал плечами.
- Заночуете у нас? Вы, небось, замёрзли совсем, куда сейчас поедете...
- С-спасибо. - Его и правда потряхивало - пришлось отыскать в сумке фляжку с вином и сделать несколько глотков, не только разогнавших кровь по венам, но и слегка рассеявших тяжёлые мысли и предчувствия - привычных его спутников.
Шуэтт тоже сделал глоток и вернул флягу. Д'Эльбе заметил, что он с трудом сдерживает улыбку и случайно, уже обернувшись к Сен-Флорану, услышал, как Шуэтт едва слышно пробормотал:
- Я почти дома...
***
Дом Шуэтта располагался на берегу реки, но сильно ниже по течению, на другом конце Сен-Флорана. Шуэтт поехал напрямик, но бывший генералиссимус, не сказав ни слова, молча направил лошадь к главной площади.
Улицы были пустынны - видно, никто не хотел потерять башмаки в непролазной грязи. Чавканье лошадиных копыт неприятно разрезало тишину - но д'Эльбе обращал на это хоть сколько-нибудь внимания ровно до тех пор, пока улица, словно ручеёк, впадающий в озеро, не завершилась слишком знакомой площадью...
Крест немного потемнел от влаги, но на нём прекрасно читались всё те же слова:
" Маргарита-Шарлотта Гиго д’Эльбе, 1750-1794. Requiescat in pace*"
Он спешился и медленно побрёл по грязи, предоставив лошадь самой себе - та, впрочем, и не думала удалиться, смирно стоя у забора и тщетно пытаясь разыскать клочок травы на сырой земле - небывалые для Франции морозы уничтожили всю зелень.
Покалеченная природа, покалеченная страна и он сам - тоже покалеченный.
Д’Эльбе не сказал ни слова, даже приветствия или прощания. На что бы он ни надеялся, придя сюда - он не нашёл ничего, кроме двух перекрещенных досок.
Всё было мёртво и пусто. Сырые доски с буквами, складывающимися в имя - больше ничего не обозначающее, кроме едва заметного холмика, когда-то бывшего самым дорогим ему человеком, которого уже ничто не вернёт.
Пожалуй, ему не хватало гильотины - или, на худой конец, хотя бы бутылки вина, пусть даже самого дешёвого и мерзкого. Он бы многое отдал за то, чтобы просто забыться.
Сиро завывал ветер. Не было ни слов, ни слёз.
***
Жан Шуэтт нетерпеливо пустил коня рысью. Тот, отнюдь уже не юный, мгновенно покрылся потом, но его всадник слишком торопился увидеть родной дом - пусть даже его и не ждал особенно тёплый приём, но это вполне могло измениться - ведь он собирался вернуться навсегда. Профессия паромщика никогда не казалась ему захватывающим занятием, поэтому при первом же намёке на перемены он взялся за ружьё и пошёл за Кателино, попросту устав за многие годы от постылой Луары, чьи изученные до последнего деревца берега казались ему настоящей тюрьмой. Но теперь он, пусть и на старости лет, вдосталь повидал мир, теперь самое время снова остепениться, починить паром и жить с переправы, благо никто не занял его вполне хлебное местечко. И на жизнь хватит, и на приданое внучке скопить удастся - а там можно будет выдать её замуж за какого-нибудь славного, работящего парня и спокойно дожить свои последние годы рядом со склочной женой, ворчливой, но такой родной Мариэттой...
Забор сильно покосился, должно быть, размытый паводком. Непорядок - но ничего, он всё поправит, теперь у него есть время...
Ворота были распахнуты настежь, одна створка слетела с петель. На дворе было нехожено, а дом...
Дома не было - только чёрная от угольев земля.
Шуэтт, не помня себя, вылетел из седла, не заметив даже боли в руке, когда схватился за луку. Утопая в вязкой грязи, он побежал по знакомому до последнего камешку двору и остановился почти ровно посередине, дико озираясь, словно надеясь, что в уголке он найдёт жену и внучку...
Но нашёл только крест, на котором спустя минуту с трудом смог разобрать "Мариэтта Шуэтт".
Ему точно перестало хватать вдруг воздуха. Грудь бурно вздымалась, здоровая рука невольно потянулась к сердцу, что не болело отродясь - до этого дня. Боль не сильная, но тупая, ноющая, неизбывная. Не смертная, но горькая.
- Прости, что опоздал. - Он не знал, кому говорит эти глупые, ненужные уже слова - жене, внучке или обеим вместе? Он не знал, кто из них упокоился тут, а кто просто исчез, сгинул - да так ли это было важно?
Куда бы он ни шёл прежде, куда бы не заносила его судьба и бедовая голова - он всегда знал, что сможет вернуться. На него, положим, поворчат, поругаются, но никогда не выставят прочь - потому, что...любят. И он сам любил.
- Прости, - повторил он сдавленно, бережно провёл рукой по свежей ещё древесине креста и медленно, потерянно побрёл прочь.
Месье д'Эльбе нашёл его на противоположном конце двора на чудом уцелевшей лавке - застывшего, оцепеневшего - и ничего не сказал, только молча принялся разводить костёр. Было слишком поздно ехать в Бопрео, уже темнело, ночевать им больше было негде - денег не осталось даже на самый захудалый ночлег. Шуэтт не был уверен, что сможет остаться на ночь на руинах своего дома, но идти куда то был не в силах, будто его разом осушили, точно кружку сидра.
Костёр медленно, неохотно разгорался. Солнце на мгновение показалось из-за густых туч и бросило последний, прощальный луч, прежде чем скрыться за горизонтом. Тени сгустились, и Шуэтт поначалу принял за одну из них маленькую фигурку, жмущуюся у ворот.
Чумазый оборванный ребёнок, прижимаясь к забору, медленно крался к костру. Месье д'Эльбе заметил его первым, но не подал виду, сосредоточенно глядя в огонь, словно пытаясь что-то рассмотреть в мерцающих угольях - что-то, неведомое остальным.
- Дедушка? - раздался тоненький голосок.
Шуэтт вздрогнул и медленно, точно заговорённый, обернулся, жадно вглядываясь в чумазое личико, обрамлённое светлыми свалявшимися волосами.
- Мариэтта? - неверяще пробормотал он наконец. - Внучка, ты?
- Дедушка! - крикнула девочка в ответ и в три оскальзывающихся прыжка преодолела разделявшее их расстояние, прячась в объятиях деда.
- Ты жива, Господи милостивый, ты жива... - бормотал Шуэтт бессвязно, гладя её по голове, а Мариэтта всхлипывала, тесно прижавшись к нему.
***
Мариэтта рассказывала деду о том, как осмелевшие - или оголодавшие? - разбойники сожгли их дом, забрали запасы зерна и убили бабушку. Рассказ звучал немного невнятно из-за того, что девочка параллельно уплетала кусок хлеба, жадно, почти давясь - совсем, видно, оголодала...
Д'Эльбе почему-то было больно - так, как не было даже у креста. Стыдясь сам себя, он в глубине души знал, что предпочёл бы, чтобы так появилась Маргарита - внезапно и чудесно. Это было жестоко по отношению к Шуэтту, с которым они вместе сражались, который был ему предан и почти боготворил его даже сейчас, когда видел не в самых почётных ситуациях - но д'Эльбе ничего не мог поделать со своими эгоистичными желаниями. Чувство собственной мерзости было настолько сильным, что терпеть его было почти невозможно, но вместе с тем с каждым "ты отвратителен и жалок" в груди разливалось странное, истерическое удовлетворение, извращённое удовольствие - прежде он давно уже не получал удовольствия ни от чего. Он повторял это снова и снова, неотрывно глядя на угли - до тех пор, пока они не улеглись спать, но д'Эльбе ещё долго не мог заснуть - и учился наслаждаться собственным ничтожеством.
***
Утро выдалось серым и промозглым - проснулись все от сырого холода, проникшего даже сквозь одежду. Д'Эльбе ежился, в костях ломило, в искалеченной руке поселилась дёргающая боль, заставлявшая его морщиться.
Шуэтт с трудом заседлал лошадей, а после Мариэтта сменила ему повязку. На счастье, рана была чистая, на ней уже запеклась корка, а значит, скоро всё должно было зарасти.
- Думал, к-куда подашься? - спросил д'Эльбе спутника, машинально похлопав по морде лошадь.
Шуэтт растеряно развёл руками.
- Родни у меня нет.
Несколько секунд бывший генералиссимус размышлял, сощурясь.
- У меня нет д-денег на слуг, - наконец, сказал он. - Но если ты согласен на к-кров и стол для тебя со внучкой и пару су в н-неделю, то теперь моя очередь п-приглашать тебя. - Он попытался улыбнуться, но почему-то не вышло.
Шуэтт даже не раздумывал, просто молча кивнул, принимая предложение. Должно быть, он был не слишком счастлив, сменив на старости лет род занятий, но, в конце концов, это был его выбор, пусть даже выбора особого и не было...
Д'Эльбе ехал впереди - Шуэтт с внучкой о чём-то вполголоса переговаривались, а ему почему-то не хотелось слышать чужих голосов. Хотелось вообще остаться в абсолютной темноте и тишине, закрывшись на десять замков от окружающего мира, лучше - с парой бутылок.
И забыться.
Не помнить о том, что когда-то он ехал по этой самой дороге в Шоле, чтобы в последний раз увидеть Маргариту. Забыть, что он вообще когда-то её любил, что он когда-то знал её, что она вообще жила на этом свете сорок три с половиной года. Ничего не изменилось с тех пор, как он в полубреду, в полубеспамятстве уже увидел яму с бурлящей в ней известью, поднял лоскут её платья с земли...
Рука снова потянулась к письму, так никогда и не прочтённому. Будь у него сейчас огонь - он бы сжёг его, будь заряженный пистолет - мог бы убить себя, только чтобы сделать хоть что-то.
Они проехали остролисты, где когда-то нашли тело Отрива. Боль в руке и боль в душе перекликались, точно птицы, если стервятники могут перекликаться, если они могут жрать заживо.
Они объезжали Бопрео по самым окраинам. В стороне остался Нотр-Дам, городская церковь, зато над крышами домов чуть в отдалении от города мелькнула чуть покосившаяся колокольня Сен-Мартена. Д'Эльбе перекрестился - тяжело, точно бы к правой руке привязали двадцатифунтовый груз, а пальцы никак не хотели выпрямляться - получились какие-то когти.
Было воскресенье. Звонили колокола, знаменуя окончание мессы, Нотр-Дам, соперничая, перекликалась с Сен-Мартеном, точно звонари решали обставить друг друга по громкости. Колокол Сен-Мартена знакомо дребезжал - давно надо было сменить, но всё никак не хватало денег...
Лошади замедлили шаг - до церкви осталось не больше полумили, до Вожиро - чуть больше. В прежние времена они с Маргаритой - Боже, зачем он снова о ней вспомнил! - ходили к мессе пешком, если только на дороге, как сейчас, не царила непролазная грязь.
Шагах в двадцати от ступеней церкви, у последнего дома прилегавшей к ней небольшой деревушки, д'Эльбе остановил коня и спешился.
- Можешь подождать меня здесь, - сказал он Шуэтту - и тот остался, когда бывший генералиссимус пошёл к старому обомшелому зданию, увенчанному заметно покосившимся крестом.
Если кто-то его и узнавал, то был слишком изумлён для приветствий -все только оглядывались ему вслед. Шуршали голоса прихожан.
- При выходе из церкви не стукайтесь нимбами о притолоку! - послышался громкий, звучный голос, полный веселья и какой-то неубиваемой, непоколебимой жизни, и спустя несколько секунд на пороге появился его обладатель - высокий, статный старик в выцветшей францисканской рясе.
Д'Эльбе не помнил, сколько лет кюре Августину - но за семьдесят было точно - и все те годы, что они были знакомы, его поражала пламенная, неугасимая энергия этого человека, словно тот был и вправду вдохновлён святым духом. Оставлялось только удивляться, как этот священник остался в их глухой провинции, когда его живой ум, незаурядное образование и воспитание, которые угадывались в его манерах и речи, видимо, далеко не простое происхождение - всё сулило ему судьбу если не кардинала, то по меньшей мере епископа. Вместо этого кюре Августин, казалось, наслаждался местом приходского священника и выращиванием капусты в свободное от заботы о душах паствы время.
Его любили и уважали все - и признанные праведники, и опустившиеся грешники. Своей верой он незаметно, исподволь заражал окружающих, но эта вера не была насилием ни над одной личностью - потому, что пламя веры кюре Августина было пропитано любовью к людям.
Он медленно сошёл со ступеней и безошибочно направился к д'Эльбе. Тот почтительно склонил голову.
- Benedice, pater...**
- Dominus benedicet tui.*** Рад видеть вас, месье д'Эльбе, - кивнул священник с лёгкой улыбкой. Д'Эльбе попытался выдавить ответную - вновь безуспешно. Тёмные пронзительные глаза кюре Августина блеснули, словно вскрывая душу - на мгновение д'Эльбе стало страшно - но священник ничего не сказал, только вновь едва заметно кивнул, точно соглашаясь с какой-то мелькнувшей у него мыслью. - Зайдёте?
Прежде они нередко беседовали после мессы. Кюре Августин был прекрасным собеседником, начитанным и остроумным, не чуждающимся новинок литературы и идей просвещения, но сейчас д'Эльбе не смог бы говорить ни с одним человеком - и даже с самим Богом.
- Извините, - пожал он плечами, словно виноватый подросток - должно быть, со стороны смотрелось именно так, кюре Августин был на голову его выше.
- Тогда не буду вас задерживать. Филиппа! - крикнул он, обернувшись к церкви. - Филиппа, отец приехал!
Быстрый стук деревянных башмаков по камню - и в дверном проёме возникла худенькая фигурка. Чепец сполз с головы, и на ней пламенел настоящий пожар - девятилетняя Филиппа Гиго была огненно-рыжей, как и её покойная мать. Она вообще была похожа на неё, точно две капли воды - только большие серые глаза достались ей от отца.
Вот и ещё одна живая память об умерших, о том, чего уже никогда не будет. О юной девушке, слишком задумчивой, словно завороженной, негодной работнице в большой крестьянской семье, которую родители только рады были отдать в услужение старой сварливой барыне - его матери. О его первой странно запоздалой любви, насмешках матери о том, что он читает служанке стихи вместо того, чтобы поступать, как все нормальные люди и тащить её в постель... О странной робости, стыдливости, с которой они приближались друг к другу - пока и впрямь не разделили ложе, но в этом на удивление не было ничего пошлого и низкого, того, что обычно в изобилии бывает в подобных историях. Об данной себе клятве жениться на ней, наплевав на все приличия - но свадьбы так и не состоялось. О простом деревянном гробе и жестоком финальном "amеn"**** - и о купели, в которой крестили их дочь напротив гроба матери.
Он обнимал живое воспоминание, гладил растрепавшиеся волосы и ощущал тепло - но на душе было холодно, словно в зимнюю ночь.
*"Да упокоится с миром"(лат.)
** Благослови, отец (лат.)
*** Бог благословит тебя (лат.)
**** Аминь
@темы: твАрения, "Перепутье", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе
-
-
12.08.2015 в 12:07Некоторые бессовестно запоздавшие читатели помнят! И очень рады возвращению вашего вдохновения.
кюре Августину, который до самого последнего времени останется у нас бесфамильным
А-а, долгожданный кюре Августин! Наконец-то он появился; по его первой фразе в тексте - насчет нимбов и притолоки - уже видно, насколько это необычный человек: я ни за что не приписала бы ее сельскому священнику, решила, что это какой-то из особенно вольнодумных молодых парней высказался.))
А он останется бесфамильным ради сохранения интриги в сюжете, потому что принадлежит к какой-то знаменитой дворянской семье, и читателям не следует узнавать это прежде времени?
Отдельное спасибо за эпиграф к этой главе - он мало того что превосходно сюда подходит, но это стихотворение-песня очень важно для меня лично; я в свое время использовала некоторые строфы из него (и эту тоже) в тексте одного своего большого недописанного фанфа. Там была отчасти похожая ситуация с главным героем.
А еще есть очень хороший перевод этих стихов на английский ("The Nazists burned his home to ashes..." Peter Tempest); я это чаще пою по-английски, чем в оригинале.
Каким-то невесёлым выходило их возвращение, точно не победители они были.
Да; причем то, что оно будет таким, ощущалось еще в предыдущей главе. Но оказалось еще хуже, чем я ожидала - начиная со столкновения с местными разбойниками. Д'Эльбе же так надеялся, что война наконец-то закончилась, пусть и не с лучшими результатами и с установлением не лучшей власти; а тут опять то же самое, хотя и в меньших масштабах - сразу после победы. И хотя завершилось это столкновение можно сказать, что победой наших - но она тоже вышла печальной и тяжелой.
Путешествие вплавь через Луару - тоже не то занятие, которое приятно и полезно для здоровья при такой погоде.(( Хорошо, что оно вроде бы обошлось без вредных последствий.
Покалеченная природа, покалеченная страна и он сам - тоже покалеченный.
Д’Эльбе не сказал ни слова, даже приветствия или прощания. На что бы он ни надеялся, придя сюда - он не нашёл ничего, кроме двух перекрещенных досок.
Нет, конечно, у него не было даже тени осознанной надежды, что на этой площади его будет ждать живая Маргарита - он для этого слишком здравомыслящий человек; но всё равно что-то такое оставалось, в самой глубине его души. Даже не надежда, а нечто совсем неуловимое и отчаянное. Во всяком случае, у меня такое впечатление от этой сцены.
Пожалуй, ему не хватало гильотины - или, на худой конец, хотя бы бутылки вина,
Гильотины - как радикального хирургического лечения от плохих мыслей и воспоминаний?
Но нашёл только крест, на котором спустя минуту с трудом смог разобрать "Мариэтта Шуэтт".
Единственное, что хорошего ждало Шуэтта дома - что под крестом оказалась только одна Мариэтта, старшая. Я очень рассчитывала, что девочка выживет и не потеряется снова. Или, возможно, про нее был какой-то спойлер, который я уже не помню?
Чувство собственной мерзости было настолько сильным, что терпеть его было почти невозможно, но вместе с тем с каждым "ты отвратителен и жалок" в груди разливалось странное, истерическое удовлетворение, извращённое удовольствие - прежде он давно уже не получал удовольствия ни от чего.
Ох... Ну вот с ним и началось то, что будет продолжаться, насколько я понимаю, до сближения с ОЖП и, наверное, некоторое время и после него. Во всяком случае, такое душевное состояние вряд ли излечится быстро и легко. А в следующей главе - или паре глав - этому состоянию, похоже, предстоит развиться полностью, до самых тяжелых стадий.
- У меня нет д-денег на слуг, - наконец, сказал он. - Но если ты согласен на к-кров и стол для тебя со внучкой и пару су в н-неделю, то теперь моя очередь п-приглашать тебя.
Трудоустройство Шуэтта, на которое я рассчитывала, состоялось!)) После всего, что они с д"Эльбе вместе пережили, с учетом этой главы, они бы просто не смогли сразу расстаться. Тем более Шуэтт с внучкой еще и лишились своего дома.
Филиппа появилась! Переселится ли она теперь в Вожиро? Или останется с кюре Августином?
-
-
12.08.2015 в 21:37по его первой фразе в тексте - насчет нимбов и притолоки - уже видно, насколько это необычный человек: я ни за что не приписала бы ее сельскому священнику, решила, что это какой-то из особенно вольнодумных молодых парней высказался.))
Не знаю, я видел за свою жизнь пару священников, которые бы могли такое сказать - но да, для представителей духовенства такие фразы не совсем характерны. Вообще он имел в виду пользу смирения - чтобы паства не возгордилась свежеобретённой чистотой души)
А он останется бесфамильным ради сохранения интриги в сюжете, потому что принадлежит к какой-то знаменитой дворянской семье, и читателям не следует узнавать это прежде времени?
Абсолютно точно
А еще есть очень хороший перевод этих стихов на английский ("The Nazists burned his home to ashes..." Peter Tempest); я это чаще пою по-английски, чем в оригинале.
Я бы пообещал прочесть, но я ещё с пояснениями к песне про американскую революция не разделался((( Чтение на иностранном, даже хорошо знаемом, всю жизнь почему-то проходит у меня по пункту "неизбежное зло"
И хотя завершилось это столкновение можно сказать, что победой наших - но она тоже вышла печальной и тяжелой.
Я вообще думаю, что радостная победа в войне - это ископаемая редкость. К моменту этой победы у всех уже ПТСР, нервы едут, друзей-родных все потеряли...поэтому радость там уровня "наконец-то мы дорезали этих ублюдков и, зашвырнув ножи в самую глубокую на свете пропасть, сможем разрыдаться, потому, что мы ублюдки не лучше их".
Ну, по крайней мере, так воспринимаю войну я. Подозреваю, что д'Эльбе её воспринимал примерно так же, хотя держал всё в себе.
Даже не надежда, а нечто совсем неуловимое и отчаянное. Во всяком случае, у меня такое впечатление от этой сцены.
Думаю, что у меня оно примерно такое же. Возможно, он даже не Маргариту ждал - а хоть какой-то остаточный след её присутствия. Иногда люди чувствуют на могилах умерших их присутствие, тут уж неважно, мистика это или психология. У него такого не случилось.
Путешествие вплавь через Луару - тоже не то занятие, которое приятно и полезно для здоровья при такой погоде.
С погодой у меня вечно проблемы - никак не привыкну к тому, что во Франции зимой трава растёт. Приходится сочинять про аномально холодные зимы
Гильотины - как радикального хирургического лечения от плохих мыслей и воспоминаний?
Да. Дальше он мечтает о заряженном пистолете - или, опять же, об алкоголе в количестве, достаточном для того, чтобы напиться до беспамятства.
Или, возможно, про нее был какой-то спойлер, который я уже не помню?
Я сам уже запутался в спойлерах, но вполне мог дать. Она доживёт до взрослых лет, и её ждут счастливые отношения)
А в следующей главе - или паре глав - этому состоянию, похоже, предстоит развиться полностью, до самых тяжелых стадий.
В следующей главе он будет ещё ничего. В следующей главе он будет просто беспробудно пить, а когда бросит - начнёт упиваться собственными страданиями и стоять в белом плаще неоцененного благородства на фоне мерзкого мира и бесчувственных людей. Причём в бесчувственные под конец попадут все - даже Филиппа, даже ОЖП, открытым текстом признавшаяся в том, что любит его и хочет помочь исцелиться от страданий. Хорошо хоть ненадолго.
Филиппа появилась! Переселится ли она теперь в Вожиро? Или останется с кюре Августином?
Думаю, в Вожиро. Захочет быть рядом с отцом.
П. С. Какая аватарка-то выпала!)))
-
-
14.08.2015 в 11:53Да, я тоже думаю, что в реальности "Перепутья" общее ощущение было бы примерно такое - особенно у тех людей, кто получше, посовестливее. У главного героя-то точно.
Тут я не могу не вспомнить стихотворение Николая Асеева "Надежда", написанное в 1943 г. - на мой взгляд, очень необычное для советской военной поэзии; возможно, вы его знаете, но на всякий случай приведу его целиком:
читать дальше
никак не привыкну к тому, что во Франции зимой трава растёт. Приходится сочинять про аномально холодные зимы
Ну, известно же, что зима 1793/1794 гг. была как раз такой - в Париже замерзала Сена. Вполне возможно, что и следующая зима оказалась такой же. Опять же, я видела в Интернете современную фотографию зимнего Сен-Флорана, где всюду сплошным, хоть и не слишком толстым слоем лежал снег, а по Луаре плыли многочисленные ледяные блины.
Она доживёт до взрослых лет, и её ждут счастливые отношения)
Что ж, посмотрим, за кого заботливый
автордедушка выдаст ее замуж!)) Есть у меня один кандидат на подозрении - читать дальшеВ следующей главе он будет ещё ничего. В следующей главе он будет просто беспробудно пить, а когда бросит - начнёт упиваться собственными страданиями и стоять в белом плаще неоцененного благородства на фоне мерзкого мира и бесчувственных людей.
Если это "еще ничего", то страшно представить, каким будет "чего", в после-следующей главе...
А сколько примерно будет глав? Или вы пока не знаете?
-
-
14.08.2015 в 18:42Нет, ни разу не встречал... Спасибо, что привели - оно поистине прекрасно. Вот да, что-то подобное...
Опять же, я видела в Интернете современную фотографию зимнего Сен-Флорана, где всюду сплошным, хоть и не слишком толстым слоем лежал снег, а по Луаре плыли многочисленные ледяные блины.
Я недавно встречал фотографию, где даже на Нуармутье был пятисантиметровый лёд, кажется, в канале.
С кандидатом вы в самую точку
Если это "еще ничего", то страшно представить, каким будет "чего", в после-следующей главе...
В том числе и поэтому мне несколько тяжело заставить себя это написать. Это даже тяжелее "Предателя" - потому, что там д'Эльбе страдал от внешней мерзости, а в "Перепутье" мерзость разрастётся в нём самом.
А сколько примерно будет глав? Или вы пока не знаете?
Я по глупости не составил план, как делал на "Предателя". Знаю только, что "Перепутье" будет объёмнее
-
-
17.08.2015 в 16:43Ай да я.)) Хотя персонажей там мало, так что угадать было не очень сложно. Разница в возрасте у них, кажется, лет одиннадцать-двенадцать, если Мариэтте сейчас пять или шесть? По тем временам - в самый раз.
Это даже тяжелее "Предателя" - потому, что там д'Эльбе страдал от внешней мерзости, а в "Перепутье" мерзость разрастётся в нём самом.
Да, про любимого героя такое всегда очень тяжело писать. Но зато вы твердо знаете, что он в конце концов с этим справится - с помощью близких ему людей, прежних и новых. Гораздо хуже, когда произведение, дошедшее до подобного поворота сюжета, еще не продумано до конца и автор уже знает, что с героем такое случится, но еще не имеет представления, сумеет ли тот стать прежним и когда и как ему это удастся.
-
-
17.08.2015 в 17:25Да нет, я примерно знаю, как и когда он будет выбираться. Но окончательное восстановление характера займёт годы. От последних остатков этого сползания на дно он избавится только в третьей части...