Не знаю, под чем была Электра, но за свою трезвую голову я готова ею же поручиться, однако мы пытались обсудить самый странный и упоротый пейринг, который только и можно было придумать в Вандее.
Вот интересно, что все сейчас подумали, а?)))
Да нет, всё не так криминально, как кажется, всего лишь попытка спейринговать меня с д'Эльбе. Результат - мило, но совершенно нереалистично. Ибо не норм, когда отношения двигаются исключительно в состоянии алкогольного опьянения - а на трезвую голову герои пытаются осознать, что за неведомый позор они сотворили во тьме ночной, и предаются самобичеванию с упорством, достойным лучшего применения.
На самом деле д'Эльбе замечательнейший человек, и с ним бы повезло многим девушкам (слэшеры, молчать!))), но не мне. Ибо посреди всех самобичеваний мне нужен человек, который возьмёт меня за шкирняк и в приказном порядке скажет: "Успокойся и ложись спать. Завтра с утра мы идём венчаться - и только попробуй дать задний ход!". Это не насилие над личностью - это тот самый волшебный пинок, помогающий полететь в сторону уже сделанного выбора.
Так, кстати, со всем. Мне нужен волшебный пинок, чтобч решиться даже на мелочь.
Так вот, д'Эльбе, при всех своих замечательных качествах, скорее, сам нуждается с таком пинке. Это не слабость воли - это боязнь ошибиться, а в отношениях - и причинить кому-то боль. В продолжении "Предателя" - "Сломанном" - если я таки до него доберусь, ОЖП по имени Таль (Наталья) будет играть, в частности, и роль раздавателя волшебных пинков - в первую очередь д'Эльбе. Просто пинки будут мягкие и ненавязчивые, дополненные огромным количеством комфорта.

@темы: о себе любимом, свсм упрлс

---

"Предатель". Глава восьмая.

Кажется, прекрасный режим "две главы в неделю" меня вымотал. Снижаю норму до одной, простите.

В этой главе должен был быть экшн, но, поскольку ни читать, ни писать я его не люблю, получилось опять что-то в духе Сайлент-Хилла, новый, непредвиденный виток истории Шуэтта и внезапный ПОВ Маргариты.

Глава восьмая "Побег".

От Луары шёл омерзительный запах разложения, и д’Эльбе порадовался, что отказался от ужина – не то сейчас ему было бы ещё хуже. О том, что запах издают десятки гниющих трупов, он отчаянно и безуспешно пытался забыть.
Нант казался ещё более пустынным, нежели две ночи назад. Дома скалились чёрными провалами распахнутых настежь окон, некоторые стёкла были выбиты – вряд ли кто-то жил на этой улице, а если и жил – не осмелился бы выглянуть на раздававшиеся на улице шаги, а значит – никто не мог увидеть отряд повстанцев, нагло идущих по республиканской земле.
От основного отряда периодически отделялись группы по шесть человек и скрывались в боковых проходах – каждый шёл к «своей» тюрьме. Наконец, д’Эльбе остался лишь с Ларошжакленом и четырьмя повстанцами. Их целью была самая дальняя и лучше всех укреплённая тюрьма Пест.
***
Поначалу всё шло просто идеально. Часовых почти бесшумно оглушили, стащили с них шапки, и двое из вандейцев встали на их место на тот случай, если появятся ненужные свидетели.
Остальные четверо гвардейцев сидели в караулке, наслаждаясь, вопреки уставу, бутылкой дешёвого вина. Судя по всему, она была уже не первой, во всяком случае, когда Ларошжаклен с пистолетами в обеих руках ворвался в караулку, распахнув дверь ударом ноги, никто из горе-вояк даже не потянулся к ружьям.
Оставив обоих спутников караулить республиканцев, Ларошжаклен коротко кивнул д’Эльбе, и тот, подхватив со стола ключи от камер, вышел.
- Сколько их должно быть тут? – спросил Анри.
Д’Эльбе пожал плечами.
- Сколько бы их ни б-было – спасать нужно всех, кто с-согласится последовать за нами.
Граф кинул на него удивлённый взгляд:
- Разве кто-то может отказаться и остаться на верную гибель?
- Некоторым людям свойственно п-преувеличивать справедливость существующего с-строя.
Коридор повернул, и начались камеры. Те немногие узники, что не спали, мгновенно приникли к решётчатым дверям камер – и у многих при виде белой кокарды Анри зажглась в глазах безумная надежда.
- В-возьмите ключи от ближних камер, а я п-пойду дальше. Надо как м-можно скорее открыть все двери. - Д’Эльбе расцепил связку ключей и, передав половину Анри, исчез за следующим поворотом.
- Выходите! Вы свободны! – Анри распахивал двери, уворачивался от объятий и почти закончил с процедурой, когда почувствовал, как кто-то настойчиво дёргает его за рукав. Граф с лёгким раздражением обернулся.
- Если ваш спутник пошёл дальше – немедленно позовите его назад. - Пожилой исхудавший мужчина говорил предельно серьёзно, явно скрывая волнение.
***
Факелы становились всё реже, и д’Эльбе, увидев очередной, выдернул его из подставки, чтобы не споткнуться. Предосторожность оказалась нелишней – вскоре единственным источником света остался факел в руке бывшего агента.
Коридор ушёл чуть вниз, стало сырее. Камеры, на удивление, были пусты, и д’Эльбе начал было бояться, что зря прошёл этот путь, когда с облегчением услышал впереди тихое бормотание человеческих голосов.
Несколько шагов – и он вышел в большой зал, по периметру которого смутно угадывались камеры. Люди здесь не спешили выходить на свет, видно, многие из них уже спали, но явно не все – слышались тихие голоса.
- Господа? – неуверенно окликнул д’Эльбе и, медленно обернувшись, с облегчением заметил тонкую фигурку в белом, подошедшую к решётке.
Девушке в грязном платье и свалявшейся шали было не больше шестнадцати. Худенькая, хрупкая, удивительно красивая – особенно хороши были густые золотые волосы, которые даже тюремная грязь не могла до конца испортить.
- Кто вы? – голос у неё был усталый, странно охрипший и самую малость рассеянный, но очень доброжелательный. - Странное обращение для республиканца.
- Я н-не республиканец. Я пришёл освободить вас. - Д’Эльбе двинулся ей навстречу.
- Освободить? – она повторила это настолько громко, что даже бормотание в соседних камерах почти стихло. – Это мне снова мерещится, да?
- Нет, это п-правда, - д’Эльбе ободряюще улыбнулся ей и получил ответную улыбку.
- Как здорово… - Вблизи стало видно, что глаза её горят лихорадочным блеском, а лицо неестественно раскраснелось, но бывший агент списал это на радостное волнение. – Снова быть свободными – что может быть прекраснее, месье?
Он был в двух шагах от решётки, когда она, просунув руку сквозь прутья, потянулась к нему. Ладонь её застыла совсем рядом с его лицом, рукав платья задрался, и д’Эльбе, случайно скосив глаза на её предплечье, вдруг смертельно побледнел и шарахнулся прочь.
Изящная тонкая рука от запястья и до самого плеча была покрыта розовой сыпью*.
Девушка словно бы и не заметила его ужаса.
- Господа, нас пришли освободить! – она почти крикнула это охрипшим голосом, и к решёткам потянулись новые и новые люди.
- Освободить… - бормотали мужчины и женщины, старики и дети.
- Освободить… - шептали запекшиеся губы, и покрытые сыпью руки тянулись сквозь прутья решёток.
Д’Эльбе пытался отвести глаза – и не мог. Он видел древнюю старуху и пятилетнего малыша, с одинаковой полубредовой интонацией выдыхающих заветное слово. Он смотрел в их глаза, блестящие от лихорадки, и не мог сдвинуться с места.
- Я н-не могу… - отчаянно прошептал он и закрыл лицо свободной рукой.
- Освободить… Освободить… Освободить… - словно заговорённые, продолжали повторять несчастные.
Д’Эльбе почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он хотел бежать – и не мог, не мог повернуться спиной к этим полным надежды взглядам, но и освободить обречённых тоже не мог.
- Месье д’Эльбе! – раздался из коридора обеспокоенный голос Анри. Спустя несколько секунд граф застыл на пороге, потрясённо оглядывая открывшуюся перед ним картину при свете собственного факела и факела д’Эльбе.
Златовласая девушка улыбалась.
- Раньше я никого не обнимала, только отца или брата, а вас – обниму, - безмятежным тоном сумасшедшей говорила она, протягивая к нему сквозь прутья обе руки, покрытые коркой запекшейся крови от расчёсов. Д’Эльбе, словно заговорённый, сделал медленный шаг вперёд, почти касаясь её рук.
- Не смейте! – Анри в два прыжка пересёк зал и, схватив д’Эльбе за воротник карманьолки, рывком оттащил его на несколько шагов. – Не касайтесь её! Ей больше ничем не поможешь, а вы умрёте!
Д’Эльбе вяло попытался было вырваться из крепкой хватки графа, но безуспешно – тот перехватил его за руку, выпустив воротник, и почти поволок прочь, в коридор.
- Освободить… Освободить… - неслось им вслед. Ларошжаклен всё сильнее стискивал зубы, пока челюсти не начало сводить. Боль слегка привела его в чувство, и он смог остановиться, благо и голоса затихли вдали.
- Это…ужасно, - выдохнул он наконец. – Умирать в переполненных камерах, без надзора, в безумии, без света, наверняка без еды и питья…
- З-замолчите, ради всего святого! – в голосе д’Эльбе на секунду прорвалось рыдание, и Анри с изумлением покосился на него, всегда почти безупречно владевшего собой.
Бывший агент стоял спиной к спутнику. Его колотило, словно д’Эльбе и сам подхватил лихорадку, и Анри был совершенно уверен, что не хочет сейчас видеть его лицо.
В молчании прошло несколько минут, прежде чем, наконец, глубоко вздохнув, д’Эльбе окончательно справился с собой и коротко, сухо бросил Ларошжаклену:
- Идёмте.
***
К счастью, даже среди искренних республиканцев не нашлось тех, кто захотел бы остаться в темнице. Около полусотни человек без всяких вопросов покорно следовали за вандейцами. Гвардейцев из караулки оглушили и для надёжности связали.
Путь по городу д’Эльбе помнил смутно. Перед глазами всё ещё стояли безумные глаза обречённых, а в воздухе снова царила вонь разлагающихся трупов – теперь, когда день ото дня всё теплело, вся масса мертвечины начинала постепенно оттаивать, и, если в ближайшее время комиссар бы так и не предпринял уборку трупов, Нант вскорости должны были постигнуть новые эпидемии.
Худенькая девочка лет пяти поскользнулась и упала на мостовую, разбив коленку. Она даже не заплакала, попыталась было встать, но не смогла. Никто из взрослых не спешил ей на помощь, и д’Эльбе, заставив себя отвлечься от мрачных размышлений, подошёл и взял её на руки.
Девочка была совсем лёгкой, кожа да кости. У неё, кажется, уже не осталось сил идти, и д’Эльбе понёс её, чувствуя, как измученный ребёнок доверчиво прижимается к нему.
- Спасибо, - тихонько прошептала она ему на ухо.
- Где т-твои родители? – спросил он. В ответ раздался не по-детски тяжёлый вздох.
- У меня нет мамы и папы. Их застрелили, из ружей, знаете? И братиков тоже, а я спряталась, и хотела найти бабушку Мариэтту из Сен-Флорана, потому что бабушка Люсиль умерла ещё на прошлую Пасху, или дедушку найти – дедушка-то у меня один, только я не знаю, где он, но с ним бы я точно не пропала! Он очень храбрый, и у него тоже есть ружьё – он бы показал этим, которые стреляли в папу, маму и Мишеля с Жаком! Только я не знаю, где он, а здорово было бы, если бы он был здесь… - голос становился всё тише, и вскоре девочка, положив голову д’Эльбе на плечо, задремала, вопреки всем волнениям и невзгодам.
Луара была всё ближе. Вандейцы заранее озаботились тем, чтобы смастерить несколько десятков плотов, и даже наспех соорудили нечто вроде парома, с которым ловко управлялся Шуэтт. Их партия должна была быть последней.
Впереди заблестела Луара. Они уже вышли за черту города, и все украдкой переводили дух – Нант действовал угнетающе. Д’Эльбе подумал, что даже в самые мирные времена не захочет вернуться туда – для него любые красоты этого города навсегда пропахли кровью и мертвечиной.
Подошли к реке. Паром ещё не вернулся с того берега, и самые крепкие рассаживались пока на хлипких плотах, которые тут же отчаливали. Д’Эльбе напряжённо всматривался вдаль – какое-то смутное предчувствие не давало ему покоя, и он покрепче прижал к себе спящего ребёнка.
Кромка парома ударилась в берег. Шуэтт ловко соскочил на землю и быстро закрепил на маленьком столбике верёвку, швартуя паром.
- Живо все перебирайтесь! – крикнул он, впрочем, это было излишне – повинуясь неясному предчувствию, освобождённые узники всей толпой ринулись на паром. Тот заскрипел, но выдержал напор.
- Месье д’Эльбе, давайте сюда ребёнка. Сходни скользкие, поскользнётесь ещё – оба в воду рухнете, а водица-то не слишком тёплая…
«А ещё в ней плавают трупы». Д’Эльбе передёрнуло. Он подошёл к Шуэтту и передал тому крепко спящую девочку.
Шуэтт рассеянно скользнул взглядом по личику ребёнка – и вдруг застыл, широко, неверяще распахнув глаза.
- Не может…не может быть! – хрипло выдавил он, прижимая к себе девочку с такой силой, что она почувствовала даже сквозь крепчайший сон, недовольно поморщившись.
- Т-ты знаешь её? - Д’Эльбе, удивлённо вскинув брови, несколько раз перевёл взгляд с девочки на повстанца. Они были чем-то смутно схожи, и последовавший ответ Шуэтта не был для д'Эльбе неожиданным.
- Это моя внучка. Мариэтта. Я думал, что она давно мертва, - повстанец судорожно вздохнул, пытаясь справиться с собой.
- Она говорила, ч-что её семью убили.
- Да, - Шуэтт поднял глаза, и д’Эльбе увидел в них боль - ту, что не лечится временем. – Месье Шаретт, - он почти выплюнул это имя, - не слишком заботился о том, чтобы приструнить своих молодцев, а они не слишком разбирались, кто республиканец, а кто просто мимо проходил. До нынешнего дня я думал, что моя семья убита в Машкуле.
Последние освобождённые шли по сходням.
- И ты смог п-простить? – тихо спросил д’Эльбе.
- Шаретту – никогда, - в голосе Шуэтта звучала сталь. – Но Королевская Католическая армия – это не только Шаретт. И если вы снова её предводитель…
- Почему я? – д’Эльбе чуть повысил голос. – Не я один вставал н-на защиту пленных.
- Но только вам это могло стоить жизни.
Д’Эльбе открыл было рот, чтобы ответить, но тут ночной морозный воздух прорезал резкий окрик:
- Держи их!
Топот ног, ещё недавно почти неслышный, приближался с каждой секундой.
Несколько мгновений оба стояли в прострации. Первым очнулся Шуэтт.
- Быстро на паром! – Он плечом подтолкнул д’Эльбе в нужном направлении, но тот даже не пошевелился.
- Иди первым. Т-ты управляешь паромом, а кто-то должен отвязать в-верёвку.
- Но… - Шуэтт растерянно посмотрел на д’Эльбе, но тот неожиданно сурово оборвал возможные возражения:
- Это приказ!
Вандеец бросил на него неуверенный взгляд и – сначала медленно, потом всё быстрее – пошёл к парому. По сходням он уже почти взбежал – и, передав внучку ближайшей к нему женщине, опрометью бросился к канатам и отчаянно завертел ручку катушки, попутно обрубая канат, связывавший паром с этим берегом Луары. Теперь только верёвка удерживала паром.
Д’Эльбе отчаянно, путаясь пальцами в петлях, пытался развязать хитрый узел Шуэтта. Ножа при нём не было, просить кинуть его на берег было уже поздно. Несколько рывков – и верёвка потянулась вслед отходящему парому.
Канаты больше не фиксировал его на одной линии, и паром быстро начало сносить. На помощь Шуэтту бросились несколько мужчин – один помог ему крутить катушку, другие, схватив шесты, начали отталкиваться от дна, придерживая и одновременно потихоньку продвигая паром, теперь больше напоминавший плот, к противоположному берегу.
Расстояние между кромкой воды и плотом увеличивалось медленно, а республиканцы были уже рядом. Д’Эльбе бежал к плоту, уже по колено в ледяной воде – ноги тут же занемели, и он с грустью подумал, что простуды не избежать.
Он был в полудюжине пье** от плота, когда сзадираздался плеск воды, и в спину ему со всего размаху ударили прикладом, вышибая воздух.
Холодная вода Луары быстро привела его в себя, и он тут же вынырнул, судорожно пытаясь вдохнуть. Преследователь, впрочем, не ставил себе цели его утопить – наоборот, поднял, словно щенка, за воротник куртки и оторвал от земли.
Несмотря на весь ужас своего положения, д’Эльбе почти улыбнулся, подумав о том, что, похоже, подобный расклад становится ему привычным и почти родным.
Он кое-как сфокусировался на отходящем пароме и столкнулся взглядом с Шуэттом, обернувшимся через плечо. На лице повстанца отразилось замешательство – и д’Эльбе, разрешая его сомнения, с трудом махнул рукой.
«Уплывай. Спасай их. Не жертвуй многими жизнями ради моей».
Он ещё успел увидеть, как на землисто побледневшем лице Шуэтта появилось отчаяние, прежде чем схвативший его республиканец не развернулся и не пошёл к берегу, по-прежнему держа д’Эльбе на весу. Тот вяло удивился тому, насколько же он кажется лёгким для любого мало-мальски крупного и сильного человека – впрочем, недостаток воздуха мыслительному процессу не способствовал.
Наконец, раздались выстрелы. Д’Эльбе не мог видеть, достиг ли хоть один из них цели. Он стал не на шутку замерзать – кажется, карманьолка даже начала покрываться тончайшим ледком на пронзительном предутреннем ветру.
В следующую секунду его бросили наземь, точно мешок с картошкой. Д’Эльбе поспешил обернуться, предпочитая смотреть опасности в лицо – и непроизвольно дёрнулся прочь.
На лице Каррье не было ни следа ярости, наоборот – он широко улыбался. И это, пожалуй, было самое страшное.
- Какая встреча, гражданин Гиго, какая встреча… - протянул он, делая ленивый шаг вперёд. – Сразу ответишь, тварь, сколько тебе заплатили? – В голосе комиссара, вопреки смыслу, не было ни единого гневного обертона, напротив, он говорил почти ласково.
- Н-ни д-денье. - Д’Эльбе попытался выпрямиться, дрожа на холодном ветру.
- Тогда какого чёрта… - начал было Каррье, но бывший агент перебил его.
- Моё имя – Морис Жозеф Луи Гиго д’Эльбе, бывший генералиссимус Королевской Католической армии. - Он смотрел Каррье прямо в глаза и видел, как постепенно в этих чёрных провалах зажигаются безумные огоньки неконтролируемой ярости – но его, кажется, уже ничто не могло испугать.
Лицо комиссара перекосилось, и он с размаха ударил д’Эльбе ногой в живот. Тот со сдавленным хрипом согнулся – и спустя несколько мгновений упал навзничь, тяжело, прерывисто дыша.
Каррье подошёл почти вплотную, наклонился и рывком поднял пленника на ноги, схватив его за отвороты жалобно затрещавшей карманьолки.
- Не строй из себя героя, контра! – рыкнул он, обдавая лицо д’Эльбе перегаром. – Ты у меня, стервец, сапоги целовать будешь, не будь я комиссар Республики!
Каррье жадно всматривался в лицо пленника. Он привык вызывать страх и трепет в каждом, на кого обращал внимание – и с гневным изумлением не находил в д’Эльбе ничего, кроме холодного безразличия.
- Ты мне ещё ответишь, на все вопросы ты мне ответишь… - начал Каррье с ещё большим апломбом, пытаясь скрыть собственное удивление.
- Я ничего вам не скажу, - голос д’Эльбе был бесцветен, и даже его светлые глаза казались не выразительнее рыбьих. – Вы можете меня пытать, искалечить, унизить. Можете свести меня с ума, наконец, даже убить. Это ничего не изменит. Что бы вы не пытались от меня узнать – вы этого не узнаете.
Каррье пакостно ухмыльнулся:
- А это мы ещё посмотрим…
***
Маргарита в последний раз проверила сумки, поплотнее закутала спящего Луи в одеяла и прошлась по комнате, машинально заглядывая в ящики.
Она была счастлива переехать в Сен-Флоран, и готова была лично выразить горячую благодарность виновникам этой перемены – отрядам принца Тальмона, хотя лучше – на расстоянии. Вряд ли они захотят выслушивать благодарности от жены предателя.
Маргарита поморщилась. Она так и не осознала до конца тех мотивов, которыми руководствовался Морис, меняя сторону. Дело Трона и Алтаря было ей понятно, и поначалу ей казалось невозможным, чтобы Морис, её идеалистичный, по-детски восторженный Морис внезапно отказался от того, за что сражался, не жалея жизни.
Она пыталась понять – и не понимала. Как можно сменить сторону, оставшись при своих идеалах, не предав их? Несколько раз ей приходила в голову страшная мысль – да знает ли она вообще человека, с которым прожила бок о бок пять лет, в горе и радости? Что, если он вовсе не тот, кого она любила? Не тот странный, немного рассеянный и застенчивый идеалист, которого она встретила однажды в поместье Буаси?
Она боялась посмотреть ему в глаза и увидеть подтверждение своим страхам, поэтому даже не нашла в себе сил попрощаться перед тем, как уехать в Шоле. Сюзанна приехала раньше – и в первый же вечер вынуждена была выслушать поток откровений подруги, обильно чередующихся с рыданиями. На все сомнения Маргариты она только пожала плечами: «Ответ на свои вопросы можешь найти только ты».
И она искала. Она не спала ночами, мучительно пытаясь разобраться в политических хитросплетениях и понять, что именно могло заставить Мориса сменить сторону. Она припоминала все их разговоры, начиная с самых первых, до последнего слова и жеста – но ни в одном из споров о Вольтере или конституции не могла найти зацепку.
И только почти перед самым его приездом ей в голову внезапно пришла ослепительная в своей простоте истина: неважно, почему Морис перешёл на сторону республики. Не важна ни одна из возможных причин.
Вопрос лишь в одном – верит ли она ему? Верит ли, что это он, её любимый муж, человек бесконечно честный и порядочный?
Верит ли она? Любит ли?
Она мучилась этим весь вечер, с той самой минуты, когда он зашёл в дом. Глядя, как он приветствует Сюзанну и девочек, как берёт на руки Луи, как вытаскивает из колодца очередное ведро с водой и роняет поленья, она мучительно пыталась понять, доверяет ли ему по-прежнему.
И только поздним вечером, когда он, робко постучавшись, возник на пороге спальни, виновато опустив голову, готовый уйти по первому же её слову – она поняла, что никуда его не отпустит. Что это он – её Морис, робевший перед ней куда больше, нежели перед строем вражеских солдат. Что о чём бы он не думал, меняя белую кокарду на трёхцветную – его мысли не касались ни личной выгоды, ни компромисса с собственной совестью.
Маргарита сделала выбор – и не пожалела о нём позже, когда мысли её снова вернулись в привычную колею, а руки бессознательно гладили спутанные волосы засыпавшего мужа, на губах которого блуждала самая прекрасная на свете улыбка…


*Подразумевался сыпной тиф, помимо сыпи характеризующийся нарушениями в восприятии реальности. На самом деле, через прикосновение к больному болезнь не передаётся, но в конце 18 века этого не знали.

**Пье (французский фут) равен примерно 32,5 см.

@темы: твАрения, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе

---

Коротко о жизни

Проверочная по предмету "Русский язык и культура речи".
Нет, я многое могу понять, но последний вопрос - "Напишите адрес сайта, где можно получить грамматическую справку" - меня убил на месте. Пришлось учиться списывать.

***
Обленилась. Глава написана до половины, хотела было во вторник дописать, благо, французский отменили, но мама скептически оглядела мой зомбовидный профиль и отправила меня отсыпаться.
Иногда она поистине незаменима...

***
Кому сказать, что предмет со скучным названием "Теория и методология исторической науки" или что-то в этом роде - полного официального нащвания даже лектор не помнит кажется мне гораздо более приятным, чем история искусства - не поверят.

***
Жизнь бьёт ключом. Электра зазывает на поболтать, Хоббит - на оперу. Это совсем не похоже на мой прошлый год, когда я головы от учебников не поднимала.
Непривычно, но здорово. По крайней мере, я наконец-то перестала чувствовать себя ровесницей бабушки

@темы: vita

---

Господа, мне написали эту долгожданную прелесть!!!!
Самый замечательный вандейский флафф, да и как автору мне приятно, что мой opus подал кому-то идею для такой замечательной, бесподобно трогательной альтернативы

30.09.2014 в 20:07

Пишет  Инна ЛМ:

Мой фанфик "In flagranti" по повести Nuretta «Предатель»
Название: In flagranti
Автор: Инна ЛМ
Фэндом: Исторические события, исторические личности (Вандея).
Персонажи: Морис д’Эльбе, Анри де Ларошжаклен, ОМП из повести Nuretta «Предатель»; упоминаются Маргарита д’Эльбе и Луи-Мари де Лескюр.
Рейтинг: G.
Размер: мини, ~2100 слов.
Категория: джен.
Жанр: AU, флафф, малая толика броманса.
Краткое содержание: «- Подумаешь, какой-то Ларошжаклен, он, говорят, вообще на девчонку похож - по пьяни и перепутать недолго». (С)
Примечания: 1) фанфик написан как AU-вбоквелл к 2 главе повести Nuretta «Предатель»; есть отсылки к событиям 1 главы. Повесть выкладывается вот здесь: ficbook.net/readfic/2349006
2) In flagranti (сокр. от лат. «in flagranti delicto» - «в разгар преступления») – юридический термин: «быть застигнутым в момент совершения преступления»; также эвфемизм, означающий пару, застигнутую во время полового акта.
Дисклеймер: исторические персонажи принадлежат истории, выгоды не извлекаю.
Размещение на других ресурсах: с моего разрешения.

я никогда не спал с мужчиной
ну то есть нет конечно спал
но просто спал вообще без секса
ну то есть что считать за секс

Стишок-пирожок неизвестного автора

- Я был бы благодарен, если бы мы с-сейчас закончили разговор и отправились спать.
- Но…
- Кровать достаточно п-просторная для двоих, мы уместимся.
Пусть Ларошжаклен хотя бы эту ночь проведет в относительном тепле. При большой потере крови трудно согреться – д’Эльбе отлично знал это на собственном опыте.
Но сначала пришлось помочь графу снять сапоги – одной рукой это у него не получалось, а едва он попытался ухватиться за голенище и второй, как зашипел сквозь зубы от боли.
- Я справлюсь и сам, вы не обязаны… - запротестовал было Ларошжаклен, когда д’Эльбе скованно и оттого неуклюже опустился перед ним на корточки. Ребрам такая поза не пришлась по вкусу, но он сумел приноровиться – пока выздоравливал от ран, волей-неволей освоил полезное искусство осторожно двигаться.
- Д-давайте другую ногу.
- Спасибо… - Это прозвучало до того смущенно, словно д’Эльбе оказал ему бог весть какую любезность, на которую и рассчитывать-то было невозможно. Стеснительность Ларошжаклена, и раньше проявлявшаяся в самые неожиданные моменты, не покинула его и теперь, после всех произошедших перемен; удивительно было наблюдать ее.
Раздеваться гость, по примеру хозяина, не стал, даже пояс с ножом не расстегнул.
Они взяли себе по одеялу, а третьим, которое было пошире остальных, укрылись сверху. Подушка, прискорбно плоская ввиду более чем почтенного возраста, была только одна, и каждому досталась половина. Под свою сторону Анри положил пистолет, и д’Эльбе в очередной раз подумал о разумном, но, увы, не осуществимом на практике совете, который дал ему некогда генерал Тюрро.
Ларошжаклен лег к нему спиной, поплотнее закутался в свое одеяло, повозился еще немного, стараясь удобнее пристроить раненую руку – и уснул мгновенно, как ребенок, едва начав согреваться.
К д’Эльбе, как нередко бывало за минувший месяц, сон пришел не сразу. Непривычным было не только то, что он не мерз в этой комнате, обыкновенно полностью выстывавшей за ночь, так что не спасали тонкие шерстяные одеяла – само присутствие человека рядом, в одной постели… чужого тела, чужого запаха. Делить с кем-то постель… как же давно это было – в последний раз еще до Шоле. После сражения – в дороге и потом, на Нуармутье – Маргарита не ложилась с ним, чтобы как-нибудь нечаянно не толкнуть, не причинить лишнюю боль. А дальше они расстались, и…
Д’Эльбе позволил себе немного помечтать о том, как она все же простит его – не может же это охлаждение длиться вечно! – и, когда он поедет в Шоле навестить ее, на встречу с родными-заложниками, разрешенную новоиспеченным гражданам агентам по умиротворению, Маргарита не прогонит его с порога, а сменит гнев на милость. И они вместе вспомнят, что такое супружеское ложе и даруемая им близость…
Незаметно он отогрелся – впервые за много дней.
Юноша, час назад просивший прощения за то, что хотел его убить, назвавший его предателем и споривший с ним о субординации, верности и цене идеалов, мирно спал рядом, почти беззвучно дыша и щедро делясь тем единственным, чем располагал – теплом своего тела. От этого становилось до странности легче и спокойнее. А еще это отменно усыпляло…

* * *

Д’Эльбе проснулся среди ночи от щекотки. Чьи-то волосы – не Маргаритины, потому что кудрявые – щекотали ему шею в распахнувшемся вороте рубашки. Через минуту-другую полусонного замешательства до него дошло, в чем дело. Ларошжаклен во сне перевернулся на другой бок и придвинулся к своему соседу по кровати так близко, что прислонился головой к его груди.
Д’Эльбе попытался отстраниться, но Ларошжаклен подался к нему и бессвязно забормотал сквозь дрему:
- Луи, ты все-таки… значит, это неправда, ничего не случилось, ты здесь… Луи, как же мне тебя не… Я без тебя…
Будить его стало бы бессмысленной жестокостью – пускай для него хоть в сновидении будет живым тот, кого он потерял и к кому был так привязан. Сомнительное утешение, но даже оно лучше, чем пустота, и нельзя ему препятствовать. Д’Эльбе приготовился терпеть, если сейчас к нему прижмутся вплотную, а то и обнимут – но тут Ларошжаклен проснулся сам. Растерянно вздернул голову, мазнув д’Эльбе волосами по лицу и тщетно стараясь осмотреться в кромешной темноте.
- Что? Где?..
- Анри, вы у м-меня… - сказать «дома» язык не поворачивался, потому что комната в здании администрации дистрикта не была для него домом, - в Сен-Флоране. Успокойтесь, в-всё хорошо, вы в безопасности.
То-то будет весело, если граф не узнает его по голосу и схватится за пистолет или нож…
Д’Эльбе коснулся его лба – не в бреду ли он от лихорадки, вызванной воспалением в ране? Жара не чувствовалось, но кожа под грязными спутанными волосами была влажной от пота.
Тяжело дышащий Ларошжаклен даже не сделал никакого движения перехватить или оттолкнуть его руку. Еще не вполне опомнился от сна?
- Месье д’Эльбе? – прошептал он наконец, отодвигаясь настолько далеко, насколько позволяли скромные размеры кровати. - Я… мне приснилось… Извините.
- Ничего страшного.
- Мы с Луи так спали в лагере – иногда, если бывало особенно холодно… последний раз в октябре, незадолго до... Он тогда сказал, что ему давно не было так тепло. – Анри помолчал и прибавил совсем уже еле слышно - с трудом можно было разобрать:
- И мне сейчас – тоже.
«И мне». Но д’Эльбе не произнес этого вслух.
- Как в-ваша рука?
- Гораздо лучше, чем было. А что у вас с пальцами? Я вчера заметил, но забыл спросить…
- Случайно обжегся. Спите, д-до рассвета еще несколько часов.
Ларошжаклен кивнул, потащил на себя одеяло и отвернулся лицом к стене. Сдавленно всхлипнул раз, другой, но вскоре затих.
Он сам еще долго не мог заснуть, хотя не следовало терять остающиеся до утра часы отдыха. Ворочаясь с боку на бок, с грустной усмешкой позавидовал молодости, благодаря которой крепкий сон приходит так легко и быстро. Хотя причина, разумеется, не только в ней, но и в многодневной усталости от скитальческой жизни в лесах и слабости из-за ранения – Анри совершенно измучен.
Приснилось бы ему опять что-нибудь хорошее...
Самого д’Эльбе если и посещали приятные сны, то редко. И они до обидного стремительно стирались из памяти.
Надо будет привести в порядок распятие – стыдно оставлять его в таком виде. В сущности, оно обгорело не настолько сильно, чтобы не справиться с этим самостоятельно. Если в Сен-Флоране и есть умелый резчик по дереву, обращаться к нему бесполезно, а то и опасно – такой заказ по нынешним временам «борьбы с суевериями» вряд ли примут, тем паче от него. Да и денег на оплату… Ничего, хотя бы счистить сажу, а подновить краски можно и потом, это не так важно.
Постепенное соскальзывание в покой – это блаженное чувство, которое до того хочется продлить, что даже жалко засыпать окончательно…

* * *

Стук в дверь показался спросонья оглушительным грохотом.
- Эй ты, гражданин Жиго, вставай!
Он вскинулся, еще разморенный таким немыслимым в этом жилище уютом, осознал, что уже светло, и ощутил, как рука лежавшего на животе Анри, столь же успешно разбуженного криком Жиля, нырнула под подушку – за пистолетом.
- Лежите тихо, не п-поднимайте голову! – прошипел д’Эльбе ему на ухо, повыше подтягивая одеяла, из-под которых и без того были видны только длинные растрепанные волосы графа, и про себя молясь, чтобы тот послушался своего бывшего главнокомандующего так же беспрекословно, как случалось в иные дни на поле боя.
Дверной замок, разболтавшийся от старости, был таким хлипким, что запросто мог и не выдержать еще одного удара кулаком, если усердный Жиль продолжит будить ненавистного ему гражданина Жиго с тем же революционным пылом. А за те несколько секунд, которые понадобятся двери, чтобы распахнуться настежь, Анри никак не успеет выбраться из постели, откинуть крышку погреба в противоположном углу комнаты и залезть внутрь.
«Каждого мятежника, взятого с оружием в руках…», «Каждого, кто предоставит убежище и помощь мятежникам, объявленным вне закона…» Не хотелось бы на пару со своим гостем подпасть под эти смертоносные декреты.
Ларошжаклен, к счастью, подчинился без лишних споров и молча застыл под одеялом, втиснувшись лбом в подушку и весь закаменев от напряжения.
Д’Эльбе еще успел, спустив руку к полу, на ощупь отыскать сапоги графа и затолкнуть подальше под кровать, уповая на то, что свешивающийся край соломенного тюфяка прикроет их от посторонних глаз. В следующий момент Жиль так треснул по двери, что она, громко заскрипев, отворилась.
Д’Эльбе приподнялся на локте, не зная, насколько правдоподобно ему удается изобразить из себя свежепроснувшегося, и заодно убедившись, что два слоя одеял не дают различить точные очертания того, кто под ними лежит: женские там формы или мужские – кто разберет. А Ларошжаклен вдобавок сообразил поджать ноги, чтобы скрыть свой подозрительно высокий для женщины рост.
- Слышь, просыпайся, тебе тут велели передать… - Жиль сунул нос в комнату, уперся взглядом в постель с двумя телами на ней и аж присвистнул от удивления; по его лицу расползлась ехидная ухмылка.
- Во, правильно пишут в газетах, что все аристократы – чудовища этого, как его… разврата, порока и безнравственности! Надо же, полудохлая контра, посмотреть не на что, а всё равно кто-то польстился…
- Какое у т-тебя ко мне дело, гражданин? – проговорил д’Эльбе так холодно и безразлично, как только мог, надеясь, что в голосе не заметно никакого неуместного волнения, кроме естественного недовольства мужчины, застигнутого с дамой.
- Гражданин Баталь велел сказать, чтобы ты с утра никуда не отлучался и был готов ехать с его отрядом, - отрапортовал Жиль, силясь пронзить взором нагромождение одеял и с жадным любопытством шаря глазами по видневшейся над его краем белокурой всклокоченной шевелюре. – Это кто, Жанна с постоялого, что ли? Не, у той волосья потемнее. А, небось, сапожникова Анриетта?
- Если ты уже сообщил мне то, что т-тебе поручили, изволь выйти из моей комнаты и не в-вызывать неловкость у меня и… - д'Эльбе выдержал краткую, но многозначительную паузу, - г-гражданки.
Он сроду не предполагал за собой лицедейских талантов… как, впрочем, и полководческих. Покуда жизнь их не потребовала.
Ларошжаклен издал звук, который при известной доле воображения можно было счесть испуганным писком вконец сконфузившейся девицы, и поглубже зарылся в постель.
Но Жиль не унимался – вероятно, неохота было прерывать внезапно выпавшее ему мелкое развлечение:
- Ежели это она, так ты учти, коли за ночь не разглядел: у ней мордашка-то смазливая, а одна нога кривая! Я этим летом подсмотрел, когда они с сестрой купались в пруду…
- Б-благодарю за эти ценные сведения. А теперь выйди и не заставляй меня п-применять те же воспитательные меры, что и г-гражданин Баталь.
Д’Эльбе рассчитал верно: напоминание о вчерашней выволочке от командира национальной гвардии произвело на Жиля ожидаемое действие – он неосознанно потер пострадавшее ухо и вымелся из комнаты, примирительно бурча: «Да ладно, ладно, я ж ничего, я так… подумаешь, с девчонкой застукал – велика важность!» - и даже захлопнув за собой дверь без чрезмерного шума.
С минуту д’Эльбе вслушивался в удаляющийся топот его босых ног – нет, юный санкюлот не осмелился задержаться, чтобы пошпионить под дверью – после чего разрешил себе с облегчением перевести дух. Жиль не вызывал у него симпатии, но все же хорошо, что мальчишка, сам того не подозревая, благополучно избежал участи республиканского мученика, прославившегося своей героической гибелью при неудачной попытке арестовать самого Ларошжаклена. Это не говоря уже о прочих поводах для радости.
- Он ушел, в-всё спокойно.
Ларошжаклен мигом скинул с себя одеяла и вскочил с постели, засовывая пистолет за пояс.
- Кто такая эта Анриетта?
- Не имею ни малейшего п-понятия, - очевидно, из семьи какого-то сапожника, - пожал плечами д’Эльбе, садясь. В Сен-Флоране было трое или четверо сапожников, и услуги любого из них были ему не по карману, о чем красноречиво свидетельствовало плачевное состояние его башмаков, стоявших на полу перед кроватью.
- А я было решил, - начал Ларошжаклен с запинкой, и д’Эльбе, подняв на него глаза, с изумлением увидел, что на щеках графа проступает явственный румянец, - что этот мальчишка принял меня за нее, потому что вы с ней уже и раньше…
Д’Эльбе только головой покачал.
- Я женат.
- Да, я знаю, но… - Ларошжаклен окончательно смешался и умолк.
Без Маргариты было тяжело. Но то, чего ему недоставало во весь срок разлуки с ней, могла дать лишь она.
- В-вы очень убедительно взвизгнули, - заметил д’Эльбе, решительно меняя смущающую их обоих тему беседы. – Это д-добавило достоверности нашему маленькому п-представлению.
Анри усмехнулся и признался:
- Когда мне было лет десять, я сыграл женскую роль в домашнем спектакле – наперсницу главной героини. Героиней была Констанс, моя старшая сестра, и она заявила, что кроме меня, некому, потому что Анна чересчур мала, а из всех мальчиков – у нас тогда гостили кузены – я больше всего похож на девочку. Я до смерти на нее обиделся – тем более что по роли нужно было визжать и падать в обморок, когда нас похищали разбойники. Я предпочел бы быть разбойником – даже не обязательно благородным… – О том, с какой иронией судьбы сбылось это детское желание, он распространяться не стал, но его собеседнику всё и без того было понятно. - Наверное, из меня в итоге получилась очень мрачная и недовольная наперсница, хотя Луи объяснил мне, что это нужно для общей пользы. Помню, я подумал, что ему легко говорить – он-то в спектакле не участвовал, был уже слишком взрослый для таких развлечений… Как раз окончил Военную школу и заехал к нам в Дюрбельер перед тем, как отбыть в свой полк.
Лицо Анри озарилось короткой улыбкой при этих воспоминаниях о счастливом прошлом – такой ясной и открытой, какую д’Эльбе видел у него даже и не вспомнить, когда. На военных советах, как правило, было не до улыбок, в сражениях – тоже…
Сохранился ли у него в памяти тот сон?
В любом случае заводить об этом речь не стоит.
- Мне жаль, но вам п-придется спрятаться в погребе и провести там следующую ночь. Мы больше не можем т-так рисковать. Если сюда снова зайдет Жиль или еще к-кто-нибудь из моих коллег…
- Да, конечно.
На лице Ларошжаклена он прочел то же, что испытывал сам – мимолетное, но острое сожаление о тепле, которого не будет. Но от этого разделенного на двоих тепла, столь редкого и ценного при их теперешней жизни, все равно что-то осталось – нечто такое, чего должно хватить еще на какое-то время.

THE END

@темы: (с)тырено, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе, избранные и ПЧ, ангелоподобная личность

---

О резонансе декабристского поста

Мне даже неловко признаваться, после всех ссылок на источники, что я вовсе не такой добросовестный студент, как думают окружающие.
Мне так активно и доброжелательно принялись помогать, что даже стыдно, но всё же скажу - подобных работ у нас три на учебный год. Плюс два семинарских доклада. Плюс текущие задания. И если в докладах я хоть как-то стараюсь избегать профанации знания (и мне их засчитывают, один из прошлогодних, причём наиболее "лиричный" - даже без правок), то текущие задания и сравнительные работы я делаю на уровне "да отстаньте от меня". Я признаю, что историк из меня будет никакущий, что ездить в историческую библиотеку полтора часа в один конец по нескольку раз в неделю мне лень, а на факультетской есть далеко не всё, что те же декабристы мне - простите, честное слово - малоинтересны, и рыться в вопросе на серьёзном уровне я вряд ли буду.
Я всем очень благодарна. Тереза сделала замечательные посты, я их даже прочитала, многие, даже не принадлежащие к кругу моих избранных и ПЧ, оставили развёрнутые комментарии.
Простите, что я не включилась в дискуссию на серьёзном уровне. Мои исторические интересы крайне узки, и разбираюсь я, в общем-то, хоть на каком-то приличном уроане, только в одной теме. Уже придумала себе тему для доклада на третьем курсе, посвящённую Вандее, пытаюсь потихоньку учить французский...
Простите, что так получилось...

@темы: гранит науки, тлень

---

"Предатель". Глава седьмая.

То ли у меня настроение такое, то ли и вправду я написала не главу, а выкидыш фансервиса...в ней есть то, что я бы, пожалуй, исправила - будь у меня силы и время.
Ню посеяла любимую шляпу и вообще находится в какой-то иной реальности - то ли "Предатель" не отпускает, то ли депрессия Хоббита так на меня влияет. А что я могу? А ничего, писать свои фичочки, всё равно больше ничего не умею толком.
Кхем. извините.
Зато в этой главе есть диалог с Тальмоном, который мне нравится, а в последней сцене я снова признаюсь д'Эльбе чужими устами - герой ведь говорит мои мысли... Может, не всё так плохо...

Глава седьмая. «Хорошо забытое старое».

Красивое лицо Тальмона искривила брезгливая гримаса.
- Я не нуждаюсь в вашем почтении, - выплюнул он. – Кто-то другой, возможно, по крайней мере, спросил вас о причинах вашего мерзкого предательства, но я, признаться, и не ожидал ничего иного от плебея!
Д’Эльбе вздрогнул.
- Я дворянин,- с усилием выдавил он.
Принц скривился ещё сильнее, словно под нос ему сунули полуразложившуюся падаль.
- Нет – и даже никогда не были. Насколько я припоминаю, - он слегка прикрыл глаза, изобразив копание в глубинах памяти, - на выборах в Генеральные Штаты вы так и не смогли доказать своё дворянство и голосовали вместе с третьим сословием?
- Не все б-бумаги сохранились с пятнадцатого века, - возразил д’Эльбе. – Многие, даже те, кто претендовал на к-куда более древнее происхождение, не смогли доказать его из-за плохой с-сохранности семейных архивов – не каждый может себе п-позволить услуги личного архивариуса.
- Жалкие оправдания, - пожал плечами Тальмон.
- Я здесь для того, чтобы вы могли бросить м-мне в лицо пару слухов, собранных в Анжере?
- Почему бы и нет? – Нарочито театрализованная мимика принца раздражала д’Эльбе. – Должны же у меня быть в этом глухом углу хоть какие-то развлечения?
- На вашем месте я бы поостерёгся, п-принц, - холодно заметил д’Эльбе. – О вас тоже ходят самые разные с-слухи, и далеко не все из них характеризуют вас с лучшей стороны.
- Например? – Тальмон откинулся на спинку заскрипевшего под его тяжестью кресла и принял скучающий вид великосветского слушателя.
- Незадолго до Революции н-неприятные слухи, окружавшие ваше имя, вышли и за пределы Бретани. Г-говорили, что в лесу возле Лаваля нашли тело молодой девушки со с-следами жестокого надругательства. Половина города опознала её к-как служанку из вашего замка, принц, и х-характеризовала её, как крайне стеснительную девушку, выходившую в г-город разве что на церковную службу. А дальше начались странности – ни один человек в замке п-почему-то не вспомнил её, все упорно утверждали, что никто в замке не п-пропадал, более того – следствие, касавшееся этого преступления, подозрительно быстро было с-свёрнуто, а сам случай – п-предан забвению. Несчастную наспех зарыли в землю и п-предпочли не искать её обидчика, что намекает на то, что он обладал влиянием, достаточным для т-того, чтобы избежать всякого наказания, кроме Божьего с-суда, - д’Эльбе, закончив речь, поднял глаза на принца – и отшатнулся.
Лицо Тальмона расплылось в снисходительной усмешке.
- И это всё? Всё, в чём вы можете меня обвинить?
- Разве это недостаточное обвинение в адрес человека, защищающего в-веру и короля? – недоуменно вскинул брови д’Эльбе.
Принц театрально закатил глаза.
- Даже не знаю, что вам ответить. Признаться, я исключительно дурно помню тот эпизод, но, даже если я и вправду, как вы полагаете, «виновен» в этом – я не собираюсь оправдываться.
- Что в-вы имеете в виду? – д’Эльбе не удалось скрыть своего изумления.
- Она была моей крестьянкой. С самого своего рождения она была предназначена для того, чтобы служить своим господам так, как они того пожелают – на что, по-вашему, может ещё сгодиться крестьянка?
- Неужели это п-повод для того, чтобы издеваться над ней?
- Издеваться? – Тальмон усмехнулся. – Эта замарашка должна была быть ещё благодарна мне за то, что я одарил её своим вниманием и парой монет. Если в её глупую голову взбрела мысль сопротивляться своему законному господину – в своей смерти виновата только она.
Д’Эльбе несколько секунд потрясённо смотрел на принца, словно не понимал смысла его слов. Лицо его медленно заливала смертельная бледность.
- Вы заставили меня всерьёз п-пожалеть о том, что я и вправду не принадлежу к третьему сословию, – наконец, хрипло выдавил он, словно сам факт обращения к Тальмону был ему невыносим. Принц недоуменно вскинул брови, и д’Эльбе, шагнув вперёд, закончил фразу: - Мне стыдно п-принадлежать к одному сословию с таким п-подонком, как вы, принц! – Его трясло, словно он подхватил самую жестокую лихорадку, перед глазами всё плыло – стены, пол, письменный стол, старое кресло – и существо в нём, ещё недавно казавшееся человеком.
Тальмон, выпучив глаза, несколько раз открыл и закрыл рот, словно рыба, тоже не в силах осознать в первый момент обращённые к нему слова. Когда, наконец, до него дошёл их смысл, он вскочил на ноги с быстротой и лёгкостью, поразительными для человека его роста и комплекции – и молча ударил д’Эльбе кулаком в солнечное сплетение.
Согнувшись пополам, тот отлетел, с грохотом ударившись в стену и оставшись лежать, безуспешно пытаясь вдохнуть. Тальмон, с побагровевшим лицом, чудовищно искажённым яростью, медленными широкими шагами пошёл к распростёртому врагу.
Он возвышался над д’Эльбе, словно гора – огромного роста, грузный, широкоплечий. Ему достаточно было просто пнуть пленника вполсилы в живот или висок для того, чтобы тот больше никогда уже не поднялся, но Тальмон явно не хотел столь простой развязки.
Наклонившись, принц схватил д’Эльбе за ворот карманьолки и легко поднял его в воздух одной рукой. Пленник делал отчаянные, но не всегда успешные попытки вздохнуть – до тех пор, пока Тальмон не швырнул его лицом в стену.
Сползая вниз, д’Эльбе чувствовал, как на стене остаётся тонкая дорожка его крови. Он так и остался неподвижно лежать на животе, желая только одного – чтобы это всё поскорее кончилось.
Голова его была повёрнута чуть в сторону, поэтому он в деталях мог рассмотреть сапоги Тальмона – и почти без изумления отметить то, что некогда они принадлежали покойному Отриву. Принц поставил ногу на шею д’Эльбе и надавил – пока не сильно, но позвонки уже слегка захрустели, а дышать стало почти невозможно.
Тальмон, казалось, упивался моментом владычества над чужой жизнью. Он переносил тяжесть тела на одну ногу медленно, так, чтобы пленник умер не сразу. Д’Эльбе непроизвольно задёргал ногами и впился ногтями в грязные доски, чувствуя, как голова наливается свинцовой тяжестью, и потрескивают шейные позвонки, готовые в любую секунду сломаться.
Дверь распахнулась во всю ширь, обдав налитое кровью лицо д’Эльбе порывом свежего ветра.
- Таль…Во имя всех святых!!! – раздался смутно знакомый голос. В следующую секунду страшная тяжесть исчезла с шеи, и послышался грохот, с каким обычно падают на пол двое людей.
Кажется, только сейчас д’Эльбе понял, насколько прекрасной может быть такая обыденная вещь, как воздух. Он жадно хватал его ртом, кашляя и кривясь от боли в разбитом теле, в носу булькала кровь, капая на пол, но он почти не замечал этого, наслаждаясь возможностью снова дышать.
- Граф, потрудитесь объясниться… - где-то далеко начал было голос Тальмона, но договорить ему не дали.
- Что?! По-вашему, это я должен объясняться? В конце концов, кто здесь командир, не напомните ли мне?
- Но…
- Как вы смеете, мерзавец, самостоятельно допрашивать пленных? Почему я должен узнавать о том, что творят мои подчинённые, из двадцатых рук? Почему вы немедленно не прислали ко мне с известием о взятии пленного? Почему вы, вместо того, чтобы допросить его, пытаетесь сломать ему шею?
- Он оскорбил меня!
- Он сказал вам, что вы недалёкий самовлюблённый паяц? Боже милостивый, я впервые в жизни согласен с республиканцем! Он хотя бы жив? – Раздались шаги, куда более лёгкие, чем у Тальмона, и странно знакомый человек перевернул д’Эльбе на спину…
Прежде он не подозревал, что граф де Ларошжаклен может выражаться подобным образом.
- Месье д’Эльбе, вы живы? – Анри, наконец, оправился от первого изумления и растерянно глядел на раненого. – Тальмон, ваш платок и воду.
Раздалось невнятное бормотание, и Анри снова повысил голос: - Это приказ!
Принц всё же подчинился, и юноша неловко попытался смыть кровь с лица пленника. Д’Эльбе в конечном итоге с трудом сел, отобрал у него платок, к тому времени превратившийся в окровавленную тряпицу, насухо отжал и приложил к лицу, останавливая кровь.
- Почему вы не воспользовались охранной грамотой, что я вам написал?
- Мы с п-принцем пропустили деловую с-стадию разговора, от приветствий сразу же перейдя к в-взаимным оскорблениям. Не д-думаю, что он нуждался в к-каких бы то ни было д-документах.
Ларошжаклен обернулся через плечо.
- Мы ещё вернёмся к этому разговору, принц, - ледяным тоном произнёс он вместо прощания и помог д’Эльбе подняться на ноги. Тот стоял на них крайне нетвёрдо – от недавнего недостатка воздуха и ударов сильно кружилась голова – и Анри пришлось почти тащить пленника прочь из обиталища Тальмона.
***
Морозный воздух и свет несколько привели д’Эльбе в чувство. Они медленно шли по лагерю восставших, и многие оборачивались вслед странной паре – юному и прекрасному предводителю роялистов и его невзрачному спутнику в грязных отрепьях с республиканской кокардой.
- Простите, что опоздал, - нарушил молчание Анри. – Тальмон не соизволил доложить мне о своих планах, я услышал совершенно случайно, как один из его бретонцев хвастался моим солдатам, что они захватили республиканца. Я нёсся через весь лагерь, как ураган, но всё равно не успел.
- Что вы, Анри, вы п-пришли весьма своевременно, - д’Эльбе почти улыбнулся. – Ещё немного – и вы н-не имели бы сомнительного удовольствия б-беседовать со мной.
Некоторое время оба молчали. Д’Эльбе довольно успешно боролся с головокружением, но всё же, не поддерживай его Ларошжаклен за плечи – наверняка бы упал в грязный снег. К счастью, шли они недолго – распахнулась дверь полуземлянки, обдав обоих потоком дымного тепла.
- Добро пожаловать! – Анри подхватил спутника, едва не упавшего на земляных ступенях, и усадил на постель. Д’Эльбе, проигнорировав все приличия, почти рухнул навзничь, ошалело таращась на потолок, качавшийся перед глазами.
В губы неожиданно ткнулась фляжка, на счастье – с обычной водой, холодной и очень чистой. Д’Эльбе сделал несколько жадных глотков – стало полегче, он уже смог сфокусироваться на лице Анри, севшего рядом с кроватью на криво сколоченную табуретку.
- Вообще-то я думал, вы знаете, что по этой дороге опасно ездить. Здесь мы водимся, - Анри иронично улыбнулся.
Д’Эльбе попытался было встать, чтобы продолжить разговор в чуть более формальном варианте, но перед глазами тут же потемнело, и он упал головой на тощую подушку.
- Лежите, Бога ради. До завтра вообще не вздумайте вставать, не то упадёте.
- Всё так п-плохо? – осторожно поинтересовался д’Эльбе.
Ларошжаклен критически оглядел собеседника.
- Ну, глаза у вас красные, нос разбит, вы бледны, точно мертвец, и задыхаетесь.
- Жить буду, - д’Эльбе сумрачно улыбнулся одними губами. – Я знал, ч-что встречу вандейцев, правда, не д-думал, что именно принца – не то бы сразу достал г-грамоту.
Анри недоуменно вскинул брови.
- Тогда зачем вы поехали по этому пути, рискуя жизнью?
- Потому, что с т-тем, что творится в Нанте, н-нужно что-то делать, - он кратко и сухо пересказал Анри всё, что видел в городе.
К концу рассказа на графе не было лица.
- Боже… - он судорожно вздохнул и спрятал лицо в ладонях, просидев так несколько минут почти неподвижно, потом, наконец, выпрямился, справившись с собой.
- Я могу собрать отряды, но не уверен, что смогу сделать это в кратчайшие сроки. К тому же это чудовище может отдать приказ убить заключённых до того, как мы возьмём город – если возьмём вообще.
- Кое-что м-можно сделать прямо сейчас. После массовых казней узников сейчас в городе сравнительно н-немного – меньше тысячи, в десяток раз м-меньше, чем было до прибытия Каррье. Несколько десятков человек м-могут организовать переправы через Луару, ещё несколько д-десятков – совершить н-ночную атаку одновременно на все пять тюрем. Они солидно охраняются, но шанс есть – если в-вы сумеете набрать хотя бы шесть десятков верных и умных людей.
Анри задумался.
- Думаю, они найдутся, - наконец, ответил он. – Судя по вашим рассказам, ночью город почти пуст, даже отряды Национальной гвардии предпочитают не отходить от главных улиц. Мы сможем пройти переулками. У меня найдутся несколько человек, которые хорошо знают город. Детали можно будет обсудить завтра.
Д’Эльбе только сейчас заметил, что уже давно смеркается, и удивился, насколько быстро пролетел день.
- Разве мы отправимся н-не сегодня? – удивился он.
Граф странно на него покосился и всё же добавил:
- Вы не стоите на ногах и наверняка измучены. Сегодня ночью вы будете отдыхать.
***
Отдохнуть ночью не очень-то получилось – узкую постель пришлось делить с Ларошжакленом, и единственным плюсом этого соседства было то, что наконец-то стало тепло. Увы, спал граф очень беспокойно, ворочался, дрыгал ногами и бормотал во сне что-то невнятное, судя по всему, ему снилось что-то не слишком приятное, хотя единственная чёткая фраза – «Уйди, белка!!!» - весьма д’Эльбе удивила. К сожалению, спал бывший роялист и бывший республиканец крайне чутко, и беспокойный сосед успел разбудить его, по меньшей мере, восемь раз за ночь. Только под утро д’Эльбе, наконец, провалился в глубокий сон без сновидений, и проснулся, в общем-то, отдохнувшим, под звуки сдавленных ругательств. Ярко светило утреннее солнце, но д’Эльбе не сразу понял, что именно происходит, хотя происходила, на самом деле, довольно обыденная процедура.
Ларошжаклен пытался побриться.
Юношеский пушок на лице графа совсем недавно начал сменяться редкой, но уже довольно жёсткой бородой, что не слишком шло к его по-девичьи красивому лицу. Пытаясь приблизиться к идеалу, Анри, видимо, пробовал интуитивно освоить процесс бритья, но, судя по количеству порезов на его полном страдания лице, обёрнутом в профиль к д’Эльбе, интуитивное познание раз за разом терпело крах.
- Вам п-помочь? - д’Эльбе подавил зевок и сел на кровати, потянувшись за снятой на ночь карманьолкой. Анри было совсем изготовился гордо отказаться от помощи, но сдался в последний момент и молча протянул окровавленную бритву д’Эльбе.
Тот довольно быстро довёл слабо наметившийся результат до ума, помог Анри остановить кровь из многочисленных порезов, и, позаимствовав бритву, побрился и сам.
Голова почти не кружилась, да и слабость постепенно начала проходить, а что касается завтрака, то тот был воспринят д’Эльбе с энтузиазмом, несмотря на его, завтрака, вопиющую скромность – по куску хлеба с подсохшим сыром. Печалило отсутствие кофе, и, судя по сонно-грустному виду Анри, печалило оно не только д’Эльбе – впрочем, завтракали они у костра, на улице, и свежий ветер, продувая насквозь ветхую одежду обоих, тоже неплохо бодрил.
Кое-кто из проходящих мимо повстанцев периодически останавливался, внимательно разглядывая д’Эльбе. Тот не подавал виду, что ему неприятны эти изучающие взгляды, и упорно смотрел в землю.
Ларошжаклен смахнул крошки с редингота и поднялся на ноги.
- Скорее всего, нам не обойтись без Тальмона, - он помрачнел. – Можно, конечно, его и не звать, но тогда он обидится и может выкинуть какую-нибудь глупость. С другой стороны, если он захочет идти в Нант…
- У меня есть идея п-получше, - д’Эльбе тоже встал, оправив карманьолку. – Принц любит б-быть в центре внимания, быть главным г-героем дня. Почему бы не отправить его захватить Ш-шоле? Там совсем небольшой отряд Национальной г-гвардии.
Ларошжаклен улыбнулся.
- Идея неплоха, но почему именно Шоле? Слишком далеко, если надо будет собирать силы в кулак, но слишком близко для того, чтобы мы могли навсегда забыть о принце.
- Если мы хотим н-навсегда забыть о принце, то п-посылать его надо никак не ближе Вест-Индии, - хмыкнул д’Эльбе, вызвав у Анри ещё одну улыбку, но тут же посерьёзнел. – В Шоле н-находятся заложники. Если меня п-поймают и казнят, я не хочу, чтобы из-за моей оплошности п-пострадали моя жена и сын.
Анри только кивнул.
***
Лилово-жёлтый синяк, сверкавший под левым глазом принца, вызвал у д’Эльбе непривычное чувство злорадства. Впрочем, за разговором он следил из-за деревьев – Ларошжаклен справедливо рассудил, что ни об авторстве плана, ни об истинной цели атаки на Шоле Тальмону лучше не знать.
Оба предводителя держались друг с другом настолько вежливо, что было ясно как Божий день – при первой же возможности эти двое убьют друг друга без сомнений и колебаний. Не сказать, чтобы это радовало д’Эльбе при всей его неприязни к Тальмону, но примирение было явно невозможно.
С удивлением и лёгкой горечью д’Эльбе подумал, что из Анри, похоже, вышел куда лучший командующий. Там, где он сам уговаривал, просил, иногда почти умолял – Анри было достаточно холодно отдать приказ, чтобы всё было пусть неохотно, но выполнено.
Тальмон угрюмо кивнул и хотел было, развернувшись, уйти, но тут, словно вспомнив что-то, поспешно задал вопрос. Судя по лицу графа, казалось, заледеневшему ещё больше, вопрос был ему явно неприятен, и он ответил что-то очень резкое. Тальмон дёрнулся, его рука потянулась было к пистолету, торчащему за поясом, но в последний момент он отвёл руку и вымученно растянул губы в вежливой улыбке, кивнул и быстро, слишком поспешно отошёл.
Анри тряхнул головой и вернулся под сень деревьев, где его ждал д’Эльбе.
***
Они обсуждали детали плана, медленно прогуливаясь по тонкой тропке, ведущей, по-видимому, к ручью. Изредка кто-то проходил мимо них к ручью за водой, но проходили повстанцы быстро и, как казалось, не прислушиваясь – оставалось надеяться, что не казалось, или что они, по крайней мере, не болтливы.
Однажды они подошли слишком близко к берегу ручья, и д’Эльбе поскользнулся на льду замёрзшей лужи. Ларошжаклен успел его подхватить, помогая удержать равновесие. Д’Эльбе, обычно крайне брезгливый к чужим прикосновениям, заметил, что особого отвращения от тактильного контакта с Анри не испытывает, и немного удивился – впрочем, такое бывало при общении с людьми, которым он доверял. Удивительным было, пожалуй, только то, что доверие проявилось только сейчас – видимо, для этого понадобилось обоюдное спасение друг друга от смерти.
Прежде, в более счастливые для Вандеи времена, они общались очень мало. Анри находился в подчинении своего кузена Лескюра, с которым у д’Эльбе никогда не было хороших отношений, а после избрания д’Эльбе в генералиссимусы Лескюр вёл себя откровенно враждебно. Анри почти никогда не перечил кузену, соглашаясь с ним и в житейских, и в военных вопросах, и д’Эльбе остро сожалел о том, что юноше не удалось как следует проявить себя до Шоле. А может, тогда он и не мог проявить себя, и ему надо было повзрослеть?
***
Анри отдавал последние распоряжения. Д’Эльбе сидел чуть в стороне на стволе поваленного дерева и бессмысленно вертел в пальцах республиканскую кокарду, оторванную от отворота карманьолки.
Смутно знакомое лицо мелькнуло среди отобранных Анри - д’Эльбе с удивлением узнал Шуэтта, да тот и сам, бросив случайный взгляд в сторону, замер, увидев бывшего генералиссимуса д’Эльбе и бывшего гражданина Гиго.
- Ты, я вижу, снова в-вернулся к мятежникам? – негромко спросил д’Эльбе.
Шуэтт широко улыбнулся. Он вовсе не напоминал теперь того замкнутого угрюмца, которым показался в администрации Сен-Флорана. Было видно, что теперь-то он, наконец, в своей стихии.
- А что же? Паром мой на дрова растащили, крысы республиканские, чтоб им пусто было, а чем мне ещё жить? В гвардейцы подаваться, что ли? Нет уж, лучше я снова в леса подамся. А уж если и вы с нами… - в его глазах д’Эльбе с удивлением заметил что-то наподобие благоговения.
- Почему тебе т-так важен я? – тихо спросил бывший республиканский агент.
Шуэтт посмотрел на него неожиданно серьёзно.
- Месье Анри – стоящий командир. Храбрый, умный, справедливый. Но…я был в Шемийе, когда вы защищали пленных. Никакая храбрость не устоит перед разъярённой толпой, но вы устояли. Вы готовы были умереть там, со словами молитвы, за свою веру, за то, чтобы не допустить зла – и я понял, что пойду и умру за вас, потому, что с вами тогда был Бог.
Д’Эльбе ничего не успел ответить – прозвучала команда выступать. Шуэтта позвали в центр колонны, и он с извиняющимся полупоклоном исчез. Д’Эльбе пристроился в конце, почти незаметный и забытый.
Но он всё же задержался у последнего костра – ровно настолько, чтобы увидеть, как пламя жадно пожирает брошенную в него трёхцветную кокарду – вместе с иллюзиями.

@темы: твАрения, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе

---

Среда наступила, а новая глава дописана только до половины. Выбиваюсь из графика, но этой ночью я попросту отрубилась, ибо прошлой спала от силы три часа и не прилегла за весь день.
Сегодня вечером попытаюсь закончить главу. В своё оправдание могу сказать только оо, что я попытаюсь додать всем страданий д'Эльбе и комфорта от Ларошжаклена, почти бромансового)))) Это мимими, обещаю

@темы: vita

---

"Предатель". Глава шестая.

Вот я и дописала до середины своё твАрение. Откровенно говоря, под конец расписанные мною нантские ужасы напугали даже меня, и мне могут предъявить претензии по поводу морального облика республиканцев. В своё оправдание я скажу, что а) у меня есть и положительные республиканцы, б) у меня есть и отрицательные роялисты, и отрицательным качествам по меньшей мере одного из них будет посвящена немалая часть следующей главы.

Глава шестая. По кромке лезвия.

Он неподвижно лежал на кровати и остекленевшим взглядом смотрел в потолок. Надо было подняться, дойти до здания администрации и взять расписку о том, что его доклад выслушан и одобрен, но его мутило от одной мысли, что придётся пересекаться с Каррье или с одним из его подчинённых.
«Что я сделал не так? Что, во имя всего святого, обернуло план бескровного умиротворения изнанкой и вывело на сцену это чудовище?»
О, как бы он хотел никогда не слышать странного совета Каррье, или, по крайней мере, забыть увиденное. Прежде Гиго никогда не хотелось напиться до потери сознания, но, как выяснилось, всё когда-то бывает впервые.
Прошло не меньше нескольких часов прежде, чем он смог выстроить разрозненные, полные ужаса обрывки мыслей в подобие каркаса для новых идей. Хозяйка постучала в дверь, напоминая, что уже наступило время обеда – он не ответил, и она, видимо, подумала, что его нет, что он заснул, да хоть бы и умер – ему не было дела до того, что подумают о нём окружающие.
Первая связная мысль, пробившаяся сквозь слои шока, ужаса и отвращения, была твёрдой и определённой – он этого не оставит. Он не пойдёт в администрацию и не попросит расписку – потому, что умиротворение уже нарушено. Он чист перед Богом в том, что нарушит свой договор с республикой, а то, что подумают люди, его больше не волновало. В том, что он нарушит договор с Республикой, Гиго не сомневался. Кажется, он это понял ещё в тот момент, когда осознал, чем именно наполнен старый карьер – просто эта мысль не сразу приняла внятную форму.
В нём чётко и накрепко обозначился протест – но не против Республики, как уже было раньше. Если бы король замарал себя подобной жестокостью, Гиго выступил бы и против короля, потому, что просто не смог бы спокойно смотреть на такие вещи, не делая ничего. Священность жизни, дарованной Богом, была для него столь же очевидна, как то, что солнце всходит на востоке.
В памяти всплыла гильотина, вызвав мимолетную дрожь. Гиго с удивлением понял, что ничуть не боится смерти – во всяком случае, это пугает его гораздо меньше, чем те муки совести, что грозят ему, если он всё-таки развернётся и уедет из Нанта в Сен-Флоран. В следующую минуту воспоминание о заложниках заставило Гиго похолодеть.
Если его возвращение к контрреволюционной деятельности будет доказано, то Маргарита наверняка обречена. Он сомневался, что революционеры дойдут до того, что казнят годовалого ребёнка, но жертва жизнью Маргариты…
Он вскочил на ноги и начал лихорадочно мерить шагами маленькую каморку. Четыре его не слишком широких шага от одной стены до другой. Под размер и ритм этих шагов постепенно подстроились его мысли.
Был ли шанс, что в Париже не знают о злодеяниях Нантского комиссара? Был ли шанс, что, услышав доклад, в Комитете Общественного Спасения отвлекутся от насущных проблем на восточном фронте и обратят свои взоры на объятый ужасом террора Нант?
Был ли шанс, что первые люди Республики окажутся чуть более милосердны и, более того – не останутся равнодушны к страданиям простых граждан?
Париж был государством в государстве, микрокосмом в макрокосме. Побывав там много лет назад, Гиго всё ещё хранил воспоминания о том смятении, что вызвал город у скромного провинциала. Париж был не похож на иные города Европы, даже столь значительные, как Дрезден, в котором Гиго провёл своё детство – нет, Париж напоминал Вавилон. Смешение самых разных языков и костюмов, огромные толпы на улицах – и своя жизнь, так не похожая ни на что иное. Парижем двигали иные чувства, иные стремления – и Франция не понимала своей столицы ещё тогда, как не поняла и сейчас. Франция жила тишиной и спокойствием, Париж – сиюминутными страстями. Он был готов сегодня рукоплескать тем, кого завтра отправит на виселицу, а послезавтра – забудет. В состоянии ли хоть один человек, находясь в самом сердце этой многоцветной грохочущей бури, обратить внимание на столь далёкий Нант?
Гиго и сам не заметил, как вышел на улицу. Мокрый снег глухо скрипел под старыми башмаками, начавшими быстро промокать. Дело шло к сумеркам, и прохожих на улицах не осталось вовсе, а от единственного патруля Гиго предпочёл укрыться в тёмной нише одного из домов – ему по-прежнему не хотелось, чтобы кто-то в Нанте знал, что перед ними – бывший дворянин, бывший роялист.
Теперь – и бывший республиканец.
Патруль перешёл на другую сторону улицы и целенаправленно устремился к дому чуть ниже, шагах в ста от того места, где стоял Гиго. Со своего места он прекрасно видел и слышал, как в дверь громко постучали прикладом ружья и, не дождавшись ответа – стали выламывать дверь.
Послышался испуганный женский крик. Дверь упала внутрь, и патруль ворвался в дом. Окрестные дома были тихи и темны, Гиго показалось, что их обитатели даже дыхание задержали, а может, наоборот, перевели в облегчённом вздохе: «слава всему святому, на этот раз – не я»?
На улицу выталкивали обитателей дома – полуодетых, испуганных. Какой-то мужчина, видимо, хозяин, крикнул срывающимся голосом:
- Если есть в мире справедливость – в Париже это так не оставят! Об этом ещё услышат в Конвенте! Мы, возможно, и погибнем, но Республика этого так просто не оставит!
Раздался дружный хриплый хохот, и низкий, прокуренный голос пролаял в ответ:
- До Парижа – далеко, до Конвента – высоко, а здесь мы вам Республика, единая и неделимая!
Раздался женский плач.
Гиго с трудом дождался, когда патруль скроется. Не разбирая дороги, он почти побежал в противоположную сторону. Эти люди явно были застигнуты врасплох, что лучше всего свидетельствовало об их невиновности, более того, среди них Гиго заметил маленьких детей – но всех их вели одной толпой, судя по обмолвкам патрульных – в одну из тюрем, сохранившихся ещё от старого режима.
Ноги привели его к набережной Луары, и он остановился, с трудом переводя дух. Огромная река величаво несла свои воды, и её спокойствие было передалось Гиго – прежде, чем он уловил в морозном воздухе омерзительный душок разложения.
Кажется, он уже не сознавал, куда и зачем идёт – просто пошёл вниз по течению, словно сомнамбула. Впереди маячили смутные силуэты барок, при свете нескольких костров копошились люди – торговцы? Рыбаки?
Он подошёл ближе, и запах сделался отчётливее. Теперь он мог слышать разговоры тех, кто чётко выполнял свою страшную работу:
- ...Бери этого за ноги, Этьен. За ноги, дубина!
- Склизкий, старый хрен…
- И при жизни таким был.
- Ты что, знаешь его, что ли?
- Я? Да ничуть. Только одно знаю – он поп, а значит – мерзавец и ублюдочный кровопийца!
- Верно говоришь, Поль! Всех бы их перетопить, как этих попов – всех этих монашков, монашенок, аристократов проклятых с их бабами и отродьем! Тогда, граждане, заживём, как в сказке!
- Э, нет, старина Франсуа, не так-то быстро. Перетопим мы бар да попов – и что с того, мужичьё-то дурное хрена с два убедишь, чтобы смирно жило, да исправно хлеб возило по справедливой цене – вишь, захотят нажиться, добра поднакопить, а там, глядишь – и взбунтуются. Нет, граждане, так я вам скажу, революция – это вечная борьба, вечная драка с теми, кто пытается наше светлое будущее растоптать. А нам надо их опередить – любую контру, все головы отрубить у этой гидры!
Раздался одобрительный гул…
Гиго, зажимая рот мокрой ладонью, мелкими шажками отступал назад, до переулка – и там опрометью пустился бежать, и бежал до тех пор, пока, неподалёку уже от центральной площади, ему не встретилась развесёлая компания, состоявшая, видимо, из местных сливок общества – высшего чиновничества и офицеров. Все они были явно навеселе, и потому говорили громко, даже не повернув головы в ту сторону, где в тени мрачного серого дома сжался Гиго.
- Эх, жаль, ту аристократочку себе гражданин Каррье забрал – хороший у него, однако, вкус. Кремень дамочка, не то что эти, чуть что – сразу в обморок, а некоторые, поверите, отраву жрут, как проклятые!
Другой голос с пьяной насмешкой ответил:
- А, гражданин Виленье, видно, не умеешь ты женщинам удовольствие доставить!
Раздался общий смех, и первый голос с обидой продолжил:
- И чего им, мерзавкам, не нравится-то? Неужто все эти их графы да маркизы и прочая аристократия так могли, как я их? Неужто им плохо? Так нет – вырываются, ревут, руки на себя накладывают, а иные и того хуже – скажешь ей, к примеру, лечь и юбки задрать – ведь ляжет и задерёт, хоть на снегу дело будет, только вот лежит – труп трупом. И глаза пустые, как у дурочки последней.
- Э, да так не интересно. Вот когда она кричит, глаза тебе пытается выцарапать – это да, тут какой-то азарт появляется! А лучше всего – когда ревёт, умоляет пощадить – хотя чего там щадить-то, помилуйте, граждане, они, аристократки, с малолетства на своих балах ещё и не таким, небось, занимались… Так вот, граждане, когда рыдает – это самое оно, тут ты над ней можешь свою власть чувствовать, сколько душеньке угодно, она тебе, гордячка, сапоги лизать будет, всё сделает – только ещё бы денёчек тебе постель не греть!
- Эх, граждане, пойдёмте ко мне, у меня винишко прекраснейшее просто осталось, трофей от загнивающей аристократии!..
Пьяная компания свернула в переулок.
Гиго, хватая ртом воздух, медленно сполз по стене в мокрый снег.
***
Сколько он просидел так, на грани яви и беспамятства, Гиго не помнил. Было уже настолько глубоко за полночь, что исчезли последние признаки жизни в проклятом городе – и он казался вымершим.
Трясущейся рукой Гиго набрал горсть относительно чистого снега и прижал к лицу. Холод почти вернул ему сознание, во всяком случае, он почувствовал, что одежда у него промокла, и он начинает всерьёз замерзать. Гиго попытался встать, но ноги подгибались, и получилось это у него далеко не сразу.
Хотелось бежать не разбирая дороги – куда угодно, лишь бы не находиться в одном городе с порождениями ада, принявшими обманчиво привычный облик людей. Хотелось забыть обо всём – о карьере с трупами, об аресте ничего не подозревавших людей, об утопленных священниках, о поруганных женщинах – но он знал, что не забудет, не простит и не оставит.
Стало ясно, что никакие жалобы не дойдут до Комитета. Даже если бы там и сочли заслуживающими доверия слова бывшего роялиста – это письмо, поднимаясь по инстанциям, не минует бдительного ока Нантского комиссара, который лёгким движением руки раздавит такую букашку, как гражданин Гиго.
Оставался последний, хорошо знакомый и проторенный путь – новое предательство. Он не найдёт помощи у Республики – значит, он пойдёт искать её у вандейцев.
Охранная грамота Ларошжаклена лежала во внутреннем кармане карманьолки. Это было важно, это было его единственной надеждой на то, что, прежде чем расстрелять, его хотя бы выслушают.
В Нанте ему оставалась лишь одна обязанность – но требующая титанического усилия над собой. Ему нужно было расписание и маршрут караулов – а для этого надо было отправиться в администрацию, хотя бы и под предлогом получения расписки…
Расписку должен был выдать лично гражданин Каррье.
…Гиго медленным, но удивительно твёрдым для столь измученного и потрясённого человека шагом шёл к зданию администрации.
«…и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!»
***
- Никак тебя, гражданин, помоями из ведра окатили? Ишь ты, мокрый какой! – Каррье усмехнулся, и Гиго, сделав над собой огромное усилие, растянул губы в ответной улыбке. Он считал, что за свою жизнь неплохо научился скрывать неприязнь за маской вежливости, но в эти минуты понял, что ему составляет огромный труд скрывать уже не неприязнь – холодную и неистребимую ненависть. Гиго всегда был противником любой жестокости, даже если она была необходима и целесообразна, и ощутил невольную дрожь, когда только одна картина, подкинутая воображением, смогла заставить его улыбнуться чуть искреннее. В этой картине он приставлял пистолет ко лбу Каррье и, глядя тому прямо в глаза, нажимал на курок.
Каррье, наклонившись над столом, небрежно накарябал расписку. Пока он писал, Гиго внимательно окинул взглядом стены и наткнулся на карту Нанта, расчерченную цветными чернилами.
Принцип рассылки патрулей был прост до безобразия. Гиго почти улыбнулся – сразу было видно, что план составлял человек, весьма далёкий от военного дела, иначе ему не пришло бы в голову одновременно, ровно по часам, пускать два десятка патрулей по самым широким улицам Нанта. Они должны были обходить и более мелкие улицы, но нигде не было чётко обозначено, где кончается территория одного патруля и начинается территория другого, а, зная человеческую природу, нетрудно было догадаться, что «пограничья» почти не проверяются, и там вполне можно укрыться.
Патрули высылались каждые два часа – численность Национальной гвардии Нанта позволяла делать это без особой нагрузки на солдат. Система была настолько проста, что Гиго задержался на карте взглядом на несколько минут только затем, чтобы не смотреть на комиссара.
Тот, наконец, поставил подпись и печать, и протянул расписку Гиго.
- Удачи, гражданин! – Он с размаху хлопнул Гиго по плечу. Тот не смог удержаться от гримасы, которую Каррье, к счастью, принял на счёт силы своего удара.
- Экий ты хилый, гражданин, словно пугало огородное, - проворчал комиссар. Гиго неопределённо пожал плечами и медленно пошёл к выходу.
Каррье занимал отдельный кабинет, чья дверь выходила в общий зал, где за конторками работали прочие чиновники. Гиго прошёл мимо них очень быстро, глядя в пол – он не желал встретиться глазами с кем-то из тех, кого он видел предыдущей ночью – не был уверен, что сможет удержать себя в руках.
***
Должно быть, хозяйка «Санкюлота» порадовалась за постояльца, которого столь усердно пыталась отгородить от страшной правды – он, похоже, внял её совету и собирался уезжать.
Вернувшись от Каррье, Гиго заставил себя подняться в комнату, развесить мокрую одежду и лечь спать на несколько часов. Он настолько устал, что спал без сновидений – только даже во сне его не отпускало то ощущение ужаса и омерзения, которое, казалось, намертво пристало к нему с прошедшей ночи. Ему не хотелось оставаться в Нанте дольше, чем это было необходимо, но Гиго знал, что если он отправится в путь сейчас, то не проедет и нескольких лье, свалившись от усталости с лошади.
Вкуса обеда он даже не почувствовал, да и вообще вздохнул спокойно только тогда, когда даже предместья Нанта скрылись за поворотом дороги. Он задался вопросом, сможет ли он, выполняя свой долг, вернуться в пропитанный кровью и ужасом город, и отбросил эту мысль.
Сможет. Должен.
Он нарочно выбрал дорогу, отличную от той, по которой приехал из Сен-Флорана в Нант, ту, которая считалась наименее безопасной, ту, на которой можно было почти наверняка встретить засаду вандейцев. Через каждый перелесок, каждую рощицу он ехал в напряжённом ожидании того, что на него сейчас обрушатся одичавшие остатки той армии, которой он некогда командовал.
Партизанскую тактику ведения войны, на которую перешли вандейцы после Савене, он не признавал, считая, что этот способ хорошо годится для изнурения своей же собственной страны, но никак не для победы – будущие победители не должны скрываться по лесам, а должны воевать в открытую. Тем не менее, приходилось признавать, что сам он уже вряд ли что-то исправит, а оставшиеся в строю предводители вряд ли годились для этого – Шаретт изначально придерживался партизанской тактики действий, скрываясь, словно бродячий пёс, среди болот Марэ и холмов Реца, Стоффле после поражения при Савене был, вероятно, склонен разделять его методы, Ларошжаклен, раненый и измученный физически и душевно, вряд ли был способен провернуть сбор новой армии в одиночку – особенно при посильной помощи принца Тальмона, чьи действия в девяти из десяти случаев наносили общему делу урон едва ли не больший, чем действия республиканских армий.
Гиго так глубоко задумался, что из раздумий его вывел только конь, внезапно остановившись. Агент с удивлением обнаружил себя в центре круга не слишком доброжелательно настроенных вооружённых оборванцев, чьи шляпы были украшены кокардами – когда-то явно белыми, а теперь, по большей части – грязно-серыми.
Встреча, хоть и ожидаемая, вопреки всему оказалась неожиданной. Оглядев вандейцев, Гиго сдержал невольную дрожь – он был далеко не уверен, что грамота Ларошжаклена спасёт его от смерти, а собственное имя предпочёл пока держать в секрете.
- Слезай с лошади, синий, - у предводителя, высокого хмурого крестьянина, был низкий хриплый голос, и говорил он с заметным бретонским акцентом. Это было не слишком добрым знаком – вряд ли уроженец Бретани служил под командой Анри.
Ему бесцеремонно, хоть и не слишком болезненно, связали за спиной руки и завязали глаза. Гиго не сопротивлялся, послушно семеня по тропе, повинуясь направляющим тычкам в спину. Пока события развивались не самым печальным образом – во всяком случае, его не убили на месте, а явно вели в лагерь. Возможно, прямиком к предводителю – и тут уже оставалось только молиться о благополучном исходе.
Наилучшим вариантом был бы Ларошжаклен, но, едва услышав бретонский акцент главаря и заметив бретонские костюмы на всех без исключения повстанцах, Гиго почти отбросил эту мысль. В принципе, ни один из остававшихся вариантов не был полностью безнадёжным. Ни Шаретт, ни Стоффле не славились хорошим отношением к пленным республиканцам, но оба они наверняка бы узнали его и, по крайней мере, выслушали, прежде чем расстрелять – а это было уже немало. Это давало шанс спасти Нант от Каррье – пусть бы он этого уже не увидел. Это было бы печальным результатом, но он бы, не задумываясь, пожертвовал своей жизнью для того, чтобы спасти ни в чём не повинных людей.
Он потихоньку начинал прикидывать свою линию поведения на каждый из возможных случаев. Вспыльчивому Стоффле, разумеется, надо будет дать время спустить пар и высказать всё, что он думает о проклятых предателях. Успокоившись, тот будет способен к адекватной конструктивной беседе, и даже, пожалуй, учитывая их прежние довольно сносные отношения, Гиго мог надеяться сохранить себе жизнь, пусть из плена его бы и не выпустили.
С Шареттом, он, откровенно говоря, предпочёл бы не встречаться. Прежние их отношения, фактически, представляли из себя непримиримую вражду двух противоположностей – язвительный, наглый, жестокий и при этом на редкость обаятельный шевалье де Шаретт будто нарочно пытался затмить собою д’Эльбе. О подчинении там не шло и речи, более того – даже на просьбы о помощи, исходившие от главнокомандующего, Шаретт предпочитал отвечать отрицательно. Даже сейчас Гиго не мог до конца избавиться от груза не слишком приятных воспоминаний о том, как острый на язык шевалье при каждой встрече умудрялся походя унизить его, и генералиссимусу оставалось только стоять, как оплёванному, не в силах придумать и высказать достойный ответ.
Впрочем, он был готов ко всему, даже к новой порции шуточек и унижений. Гиго был готов наступить на свою гордость и молча стерпеть всё – дежурные шутки про свой невысокий рост и заикание, излюбленное ерничанье Шаретта над его строгой моралью и неизменной серьёзностью, самые пошлые сравнения, какие только можно придумать для человека, столь часто меняющего сторону – словом, всё, что только можно стерпеть.
Постепенно впереди начал раздаваться смутный гул большого лагеря. Все ускорили шаг, и Гиго несколько раз чуть не споткнулся о корни деревьев, впрочем, его вовремя поддержали, грубо схватив за локоть, что вызвало у него мимолетную волну непроизвольного отвращения.
Уже можно было различить отдельные голоса. Вот послышался и голос предводителя отряда, окликнувшего кого-то по-бретонски и получившего ответ на том же языке. Как Гиго не напрягался, он не смог выделить в быстром потоке незнакомых, резких слов ни одного имени или фамилии – впрочем, когда-то бретонцы из отрядов Стоффле умудрились заметно исказить его фамилию на свой манер, и он мог просто не узнать в их быстрой речи знакомого слова, искажённого подобным образом.
Его схватили под локти и, не снимая повязки, почти потащили куда-то в сторону. Гиго был спокоен – если его не убили прямо на дороге, то и в ближайшее время ему вряд ли грозит опасность.
Скрипнула дверь, и предводитель опять что-то сказал по-бретонски. Гиго то ли не расслышал ответа, то ли его вовсе не было, но, как бы то ни было, его втащили внутрь какого-то помещения, одним движением разрезали верёвку на руках и удалились, прогрохотав деревянными сабо по доскам пола.
- Месье д’Эльбе, - констатировал глубокий, звучный голос с едва заметным оттенком снисхождения. – О, как невежливо вы забыли старых знакомых – и не слишком-то спешили нанести визит, не так ли? – окончание фразы прозвучало уже с откровенной и очень ядовитой иронией.
Д’Эльбе вздрогнул и, подняв руку, медленно стянул повязку с глаз.
- Моё почтение, принц де Тальмон, - глухо ответил он.

@темы: твАрения, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе

---

Ройбуш маракеш, барочная музыка и лёгкий нервный срыв. Настолько лёгкий, что родители, похоже, даже не заметили. На фоне разбитых вчера при падении с подножки автобуса ног - вообще фигня.
Перечитываю свою переписку и понимаю, как мне повезло с друзьями. И что такой малоэмоциональный и почти бесчувственный человек их не заслужил, потому, что никогда не сможет отплатить им за сочувствие, понимание и искренность той же монетой.
У меня есть несколько альтер эго, с помощью которых я пытаюсь лучше понимать и себя, и мир. Королева Нюретта из средиземского цикла, например, олицетворяет моё умение влезать в безнадёжное дело и с маниакальным упорством пытаться добиться результата на свою голову. Вольдемар Бальзили из кроссовера Вандеи и соционики - нулевое понимание людей и умение выражать свои чувства только путём жертв - Бальзили, правда, идёт сразу до логического конца и идёт умирать рядом со своим генералиссимусом.
Теперь новый альтер эго. Думаю, мир его похож на что-то либо стимпанковое, либо на анимэ "Тёмный Дворецкий", а сам герой - Анeстезиолог Человеческих Душ или Иллюзионист. Никого не умеет утешать, да и вообще тварь довольно циничная, но тем, кто приходит к нему и ему нравится при этом, может написать своеобразное иллюзорное будущее - "вписать" человека в иную реальность. Тело человека останется в этом мире, а дух до конца дней погрузится в иную, счастливую реальность с чётко выстроенным сюжетом.
У вас тоже ассоциации с продавцом наркотиков?

@темы: о себе любимом, тлень

---

Немного о квадратном мире.

Читаю к семинару мемуары фрейлины Головиной, там упоминается принцесса Тарентская, жена некоего "Шарля де Латремойля". Это имя мне кажется смутно знакомым, и шевалье бежит на любимый Генеанет. Раскладка клавиатуры не переключается, шевалье мучает электронную клавиатуру, шевалье не помнит, как пишется по-французски нужная фамилия и переходит по перекрёстным ссылкам с Ларошжаклена...
Ну да. Это первая жена старшего брата Тальмона.

@темы: вот это поворот!, вандейское, генеаложество

---

"Предатель". Глава пятая.

Наверное, в эту главу можно было бы втиснуть события целых двух глав, но мне не хотелось отступать от первоначального плана.
Стояще обыграть название не получилось, но лучшего всё равно нет, к тому же меня не перестаёт поражать чёрная ирония имени Каррье.

Глава пятая. Jean-Baptiste.*

Гиго неотрывно смотрел в потолок. Занимавшийся рассвет уже позволял ему, никогда не жаловавшемуся на остроту зрения, разглядеть мельчайшие трещинки на отсыревшей штукатурке.
Даже три одеяла не спасали от сырого, промозглого холода. Гиго с тоской вспомнил Шоле, пылающий камин и тёплые объятия Маргариты – и решил не травить душу.
Четверть часа спустя он уже шагал по переулку, ведущему к постоялому двору. Следовало позавтракать и найти Баталя, чтобы попросить у него лошадь и отправиться в Нант, как и следовало.
Он не любил улиц Сен-Флорана, не любил колючих взглядов, обращавшихся на него в любом, пусть даже самом малолюдном переулке. Городские жители, пострадавшие от восстания, относились без особой теплоты к бывшему предводителю мятежной Вандеи – и даже то, что он отрёкся от дела Трона и Алтаря, вызывало в них не восторг, а презрение.
Гиго съёжился под этими взглядами и ускорил шаг, едва не упав, споткнувшись о камень, в начавшую подмерзать лужу нечистот. К постоялому двору он подошёл почти бегом, спасаясь от почти всеобщей ненависти.
Им было всё равно, кого ненавидеть. Порой Гиго хотелось объяснить, что, со своей стороны, он никогда не захватывал Сен-Флоран, что он всеми способами пресекал попытки грабежа и насилия во всех без исключения взятых его отрядами городах – а ослушников, пересиливая себя, приговаривал к расстрелу… Он хотел рассказать это жителям Сен-Флорана, но знал, что это ничего не исправит, а сделает только хуже – люди не верят оправданиям.
Баталя ещё не было, а может, он решил сменить своё традиционное место завтрака, не перенеся вечного тухлого душка, доносившегося с кухни? Гиго, поморщившись, вошёл в плохо протопленное полутёмное помещение и, пробираясь между столами, занял место поближе к камину. В ожидании хозяина он мысленно пересчитал свои деньги и грустно улыбнулся – благодаря бедняге Отриву его финансовое положение стало чуть менее удручающим.
Подошёл хозяин. Гиго, успевший тщательно принюхаться к доносившейся из кухни вони, решил не искушать судьбу – яичницей всё же было бы проблематично отравиться, впрочем, быть в чём-то уверенным в данной ситуации было невозможно.
Пока яичница жарилась, кофе варился, а Гиго с наслаждением отогревался у камина, из боковой двери в зал скользнула неопрятная старуха с ведром и шваброй и начала мыть полы. Гиго рассеянно наблюдал, как она медленно приближается к нему, небрежно водя шваброй по чёрному от грязи, накопившейся за годы полу – и едва не пропустил момент, когда старуха словно бы случайно задела ведро ногой – и вода хлынула прямо на башмаки Гиго.
В последний момент он успел поджать ноги и кинул на старуху недоуменно-беспомощный взгляд человека, только что неприятным образом выдернутого из задумчивости.
- Увернулся…мразь… - прошипела старуха вместо извинения, заткнула за пояс мешавшийся подол, обнажив голени, покрытые вспухшими венами, и развернулась с явным намерением снова набрать воды вместо выплеснутой и уже начавшей впитываться в слой грязи, под которым, должно быть, всё же скрывался пол.
- За что? – Растерянный вопрос Гиго заставил её обернуться. – Боже п-правый, да за что вы меня так н-ненавидите!?
Она сделала шаг вперёд, и под её полным ненависти взглядом Гиго сжался, точно кролик перед удавом.
- У меня был сын, - глухо начала старуха. – Единственный, любимый…Мариус. Он нашёл себе невесту в Машкуле и поселился там. У них было трое детей, они были милыми маленькими детками… А потом мятежники их всех убили. Выстрелили, свалили в ров ещё живыми и засыпали землёй. А потом ушли, смеясь и распевая молитвы – видно, Бога нет, раз он не покарал этих кровопийц, убивавших во имя Его. Скажи мне, мятежник, разве нет у меня права ненавидеть тебя и всех, кого ты повёл за собой?
Гиго опустил голову.
- Прости, - наконец, тихо ответил он. – Меня н-не было там, и я не м-мог спасти твоего сына и внуков. Прости, что я н-не знал.
- Мариэтта! – раздался с кухни голос хозяина. Старуха вздрогнула и, не ответив, подхватила ведро и удалилась.
Яичница выглядела на удивление аппетитно, но Гиго она казалась мокрым картоном, который он, давясь, запихивал в себя, чтобы хватило сил доехать до Нанта.
***
Баталь без лишних разговоров отдал Гиго уже давно знакомую ему лошадь. Синяки на ногах не успели даже слегка поджить, и агенту пришлось пережить довольно неприятные минуты, прежде чем он смог привыкнуть к постоянной боли.
День стоял хороший, морозный и на редкость солнечный, и настроение Гиго, казалось, безнадёжно испорченное последними событиями – смертью Отрива, полным ненависти признанием старухи Мариэтты – начало слегка улучшаться.
« В конце концов, - попытался ободрить он сам себя, - всё плохое рано или поздно заканчивается. Будем надеяться, что на этом чёрная полоса завершится. В Нанте меня, по крайней мере, далеко не каждый знает в лицо, там можно будет затеряться в толпе – в таком большом городе наверняка много народу на улицах, почти как в Париже. Правда, несчастный Пьер говорил, что комиссар на редкость суров, но, в самом деле, разве мне впервые придётся иметь дело с жёстким или даже жестоким человеком? Я не совершил ничего плохого, ничего, за что на меня следовало бы рассердиться, я добросовестно выполнял свою работу…»
В голове некстати всплыло воспоминание о расстреле неприсягнувшего священника, и настроение, было поднявшееся, снова неумолимо покатилось под уклон…
Так, в убеждениях самого себя, пролетел десяток лье до Нанта. Холод и скудные средства порядком поубавили ему разборчивости, и он предпочёл спешиться у первого же постоялого двора, украшенного вывеской «У доброго санкюлота».
Изображённая на вывеске рожа могла бы напугать даже человека бывалого. Рыжий детина разбойного вида так усердно скалил лошадиные зубы, так сверкал багровым носом – в тон лихо скособоченному фригийскому колпаку – что Гиго с трудом сдержал улыбку.
Пусть «Санкюлот» не был хоть сколько-нибудь приличной гостиницей – на кухне воняло так знакомо, что Гиго на секунду почувствовал себя в Сен-Флоране, лица посетителей наводили на мысли о виселице, а в кроватях – Гиго мог поспорить – блаженствовали стаи клопов – однако цены здесь были более чем демократичными, а лошадиные стойла, хоть и порядком кривые – тёплыми и даже относительно чистыми. Хозяйка сего почтенного заведения показалась Гиго женщиной любезной и даже – о чудо! – не слишком жуликоватой, поэтому он со спокойной совестью оставил коня на попечение местного персонала и перешёл непосредственно к делу.
- Скажи, гражданка, - обратился он к хозяйке, прислонившейся к косяку кухонной двери, - где я м-могу найти гражданина комиссара?
Женщина вздрогнула и выронила из рук тарелку, которую тщательно протирала не слишком чистым полотенцем. Раздался звон разбитой посуды, а вслед за тем на несколько секунд в зале воцарилась гробовая тишина – немногочисленные посетители, казалось, даже не дышали.
Хозяйка нервно облизнула побледневшие губы.
- Зачем тебе понадобился гражданин Каррье? – дрогнувшим голосом спросила она.
Гиго, с трудом скрывая удивление реакцией присутствующих, честно ответил:
- Я – агент по умиротворению на службе Республики и п-приехал дать отчёт о своих действиях.
- По умиротворению… - лицо женщины перекосила непонятная кривая усмешка. Больше она ничего не сказала – круто развернулась и скрылась в кухне.
Гиго, недоуменно пожав плечами, обвёл взглядом присутствующих, но те вдруг необычайно заинтересовались – кто едой, кто разговором между собой – и старательно не обращали на него внимания.
Настроение Гиго стремительно падало. Он не любил загадок, особенно тех, ответ на которые знали все, кроме него. Замёрзшие пальцы уже снова обрели чувствительность, поэтому зал странной гостиницы он покинул без особого сожаления.
***
Краткая прогулка по Нанту ничего не прояснила. Улицы, по которым Гиго шёл к центру, были широкими, кое-где даже вполне прилично замощенными – и удивительно, неправдоподобно безлюдными. Даже на улицах маленького Сен-Флорана в это время дня – чуть за полдень – было больше народу: хозяйки (а в богатых домах – и служанки) ходили за покупками на местный рынок, периодически мелькали мундиры патрулей Национальной Гвардии, яркие куртки детей, игравших на улицах – их полное отсутствие в Нанте особенно бросалось в глаза. За всю дорогу до центральной площади ему попалось только несколько прохожих, при виде его поспешно переходивших на другую сторону улицы и старательно прятавших глаза.
На главной площади Гиго впервые увидел гильотину.
В Бопрео она так и не появилась за все годы, прошедшие от начала Революции до самого восстания, а в Сен-Флоране стояла на самой окраине города – Баталь надавил на нерешительного Дюрана, доказывая, что орудие казни преступников – не лучшее украшение главной площади города, да и казнили в Сен-Флоране крайне редко – за то время, что Гиго пробыл на должности, он не успел застать ни одной казни – впрочем, не испытывая по этому поводу ни малейшего сожаления.
Нантская гильотина была другой. Сейчас вокруг неё не было ни души, не было даже положенного в таких случаях караула – площадь словно вымерла. На хищном лезвии виднелась замёрзшая кровь, весь помост, на котором она стояла, и даже камни вокруг были залиты тёмно-бордовыми потёками.
Гильотина стояла чуть в стороне, не в самом центре площади – там же, судя по коряво написанной табличке, которую неприятно взволнованный Гиго смог прочитать только со второго раза, подготавливалась уже сейчас тщательно вскопанная клумба, предназначавшаяся для посадки нового Древа Свободы – взамен срубленного роялистским злоумышленником. Гиго поёжился, представив, какая судьба ожидала несчастного в том случае, если он бегал недостаточно быстро и скрывался недостаточно ловко – и предпочёл выбросить эти мысли из головы.
Здание администрации, запертое, пустовало, только сиротливо реял над ним республиканский флаг с начертанным на нём девизом «Свобода, Равенство, Братство!». Гиго, озадаченный, обернулся было в поисках кого-то, кто мог бы прояснить подобное недоразумение, но снова не нашёл ни души.
Это начинало его пугать.
***
Весь остаток дня, до самого заката, он ходил по улицам Нанта, едва не заблудившись. Редкие прохожие, когда он пытался к ним обратиться, смотрели на него белыми от ужаса глазами и, проблеяв что-то нечленораздельное на прямой вопрос «Где искать гражданина Каррье?», торопливо исчезали в ближайшем переулке, нервно озираясь.
Почти все лавки были закрыты, в немногих оставшихся вопрос о местонахождении комиссара игнорировали, а если посетитель начинал настаивать – игнорировали и посетителя, побледнев и сжав губы.
К вечеру, возвратившись в «Санкюлота», Гиго места себе не находил от непонимания происходящего. Он чувствовал, что прямо у него под носом - тайна, без сомнения – настолько грозная и пугающая, что никто не осмеливается говорить о ней открыто.
Проглотив непритязательный ужин, Гиго хотел было уже подняться в отведённую ему комнатушку, но хозяйка, возникнув на пороге кухни, тихо окликнула его:
- Гражданин!
Они были одни в зале, даже обе служанки уже ушли устраиваться на ночь. Это было ещё одной странностью – обычно в таких местах жизнь кипела допоздна…
- Что в-вы хотели? – как можно спокойнее спросил он.
Женщина судорожно вздохнула, собираясь с силами, прежде чем, наконец, выдохнула:
- Не ищи его. Ради собственного же блага.
- Почему? – Гиго знал, что некоторые вопросы бывает опасно задавать, но больше не мог сдержать насущного любопытства.
Она снова надолго замолчала.
- Держись от него как можно дальше. Лучше всего – уезжай, прямо с утра.
- Проклятье, да что п-происходит?! – наконец, взорвался он. – Будь любезна, гражданка, объяснить мне, почему я должен игнорировать д-доверенные мне республикой обязанности и бежать от неведомой и надуманной опасности?
Лицо женщины перекосилось.
- Не надуманной, - она помолчала, и, когда Гиго уже не ждал ответа, всё же продолжила тихим, прерывистым шёпотом: - Не думай, что так просто люди расходятся до заката. Не думай, что так просто нет на площади ни единой живой души. Не думай, что я так просто говорю тебе бежать. Беги – пока можешь!
Хозяйка содрогнулась всем телом.
Гиго казалось, словно он попал в какую-то страшную сказку, вроде тех, что рассказывают няньки непослушным детям, но, в то же время, какая-то часть его сознания отчаянно и безоговорочно верила во все эти ужасы – и ему действительно на секунду отчаянно захотелось сбежать.
Устыдившись минутного страха, он спросил как можно ровнее и твёрже:
- Г-где я могу найти гражданина комиссара?
Женщина посмотрела на него с той жалостью, которая обычно достаётся на долю обречённых. Предчувствия Гиго становились всё мрачнее, но он только кивнул головой, когда она через силу выдавила:
- За городом, на старых песчаных карьерах.
***
Спал Гиго на редкость отвратительно, и дело было даже не в клопах, на удивление – весьма немногочисленных. Всю ночь ему снились муторные, полные какой-то бредовой жути сны – покойный Отрив качался на верёвке, словно маятник, отсчитывая ритм, под который Жиль подстраивал своё заунывное пение «Са ира!»**, Маргарита в одиночестве вальсировала вокруг гильотины, а над всем этим возвышалась жуткая чёрная фигура, выводящая на чёрной стене алой кровью слова «Свобода, Равенство, Братство!».
Гиго никак не мог сосредоточиться на молитве, повторяя одну и ту же строку по три раза, и, в конечном итоге, малодушно махнул рукой на это дело, решив, что ещё недостаточно проснулся.
Кофе был не такой уж и плохой, правда, вкус завтрака испортило бледное лицо хозяйки, старавшейся не смотреть ему в глаза. Гиго тем временем размышлял, отправиться ли ему верхом или прогуляться пешком по городу.
В конечном итоге он сделал выбор в пользу последнего, вежливо поблагодарил, не дождавшись ответа, и вышел в морозное утро, плотно прикрыв скрипнувшую дверь «Санкюлота».
За ночь выпал мелкий слой снега, начавший уже слегка подтаивать под ярким солнцем. Немного потеплело, и Гиго улыбнулся первым признакам подступающей весны. Проходивший мимо него человек, судя по одежде – мелкий лавочник – опасливо покосился на него и ускорил шаг, спеша оставить позади странного незнакомца.
На этот раз Гиго шёл по окраине города, и здесь, пожалуй, было немного более людно. Он дважды заметил патруль Национальной Гвардии, к счастью – достаточно далеко, чтобы у него спросили документы. В этом городе как-то особенно не хотелось афишировать своё прошлое.
Детей по-прежнему не было заметно, только однажды в окне мелькнуло любопытное детское личико – девочка лет пяти явно скучала, жалея о невозможности выйти на улицу. Гиго улыбнулся ей и с радостью увидел ответную улыбку, несказанно приободрившую его в этом странном городе.
Дома, тем временем, становились всё реже. Гиго немного ориентировался в Нанте, ему случалось бывать тут ещё до Революции, и он помнил, что заброшенные песчаные карьеры должны быть в половине лье от западной окраины. Путь был не слишком близкий, но желания проделать его верхом Гиго не ощущал ни малейшего.
Дорога, к счастью, ещё не успела подтаять, а слой снега был не настолько большим, чтобы забиваться в башмаки. Вид бескрайних заснеженных полей, наверное, в пасмурную погоду мог нагнать тоску, но сейчас они сияли первозданной, почти нетронутой белизной – Гиго было даже жаль, что снег скоро растает, обнажая чёрную землю с пробивающимися ростками – это было бы тоже по-своему красивое зрелище, но совсем не такое величественное.
Вскоре Гиго уже различал группу людей в синем, стоявших довольно кучно. Ещё немного приблизившись, он разглядел на поясе у одного из них трёхцветный шарф – верный признак того, что его обладатель – гражданин Каррье, уполномоченный комиссар Республики в Нанте.
Стоять к гражданину Каррье почти вплотную оказалось не только неудобно – он был на полторы головы выше Гиго – но и как-то странно неприятно. Было ли дело в каком-то нездоровом, лихорадочном блеске близко посаженных тёмных глаз, в поминутно кривящихся в неприятной усмешке губах – Гиго так и не понял, но представился и назвал цель своего прибытия немного поспешнее, чем следовало бы.
Каррье небрежно просмотрел письмо Отрива и отбросил в сторону. На секунду Гиго было подумал, игнорируя возможное непонимание со стороны присутствующих, его поднять – всё же это была одна из последних бумаг, к которой приложил руку его друг и брат его жены – но тут Каррье, наконец, заговорил.
- Прекрасно, гражданин! – Голос у него был резкий, отрывистый, лающий. – Твоя исполнительность выставляет тебя как весьма полезного Республике человека, хоть и находящегося на столь унизительной должности. Агент по умиротворению, что за чёрт! Если уж и вводить эту канитель, то пусть бывшие роялисты ишачат – их, если пристрелят, не жалко, так им и надо!
Гиго вздрогнул и отчётливо осознал, что ни за какие богатства мира не назовёт Каррье своего полного имени, а о прошлом даже не заикнётся.
Тем временем тот продолжил:
- Как твоя-то работа продвигается, гражданин? Много контры каяться приходило? – Он явно привычным движением стиснул плечо собеседника. С точки зрения комиссара это жест, должно быть, выглядел дружеским, но Гиго передёрнуло. Хватка у Каррье была медвежьей, но дело было даже не в этом – он ненавидел, когда к нему прикасались незнакомые люди. Однако в этом случае резкая отповедь была явно неуместна, и Гиго только сделал маленький шаг в сторону, ненавязчиво пытаясь разорвать контакт.
К счастью, Каррье сам убрал руку. Облегчённо переведя дух, Гиго начал отчёт:
- Амнистией воспользовались д-двадцать пять человек, двое из них – младшие офицеры армии Анжу, из п-простолюдинов. Несколько…банд оказали с-сопротивление и были практически полностью уничтожены. Н-неприсягнувший священник, баламутивший народ, расстрелян. В целом т-тенденции мирного урегулирования к-конфликта не являются безнадёжными…
- И что возиться, спрашивается?! – перебил его Каррье. – Эх, если бы не это наступление на востоке – мы бы всю эту контру к ногтю! – Он сжал внушительных размеров кулак.
Гиго показалось, что он начинает понимать причины ужаса жителей – но, однако, не его масштабы.
- Гражданин К-каррье, - попытался он перевести разговор, - не окажешь ли любезность п-просветить меня, каков интерес Р-республики в заброшенных песчаных карьерах? – Собственная фраза показалась ему на удивление неуместной в ответ на грубую речь Каррье – тот, хоть и некоторые детали выдавали в нём человека, не вовсе лишённого какого бы то ни было образования, видимо, находил какую-то непонятную Гиго прелесть в том, чтобы казаться своим в среде санкюлотов.
Комиссар хитро и немного пугающе улыбнулся. Ответ его немало озадачил Гиго.
- А виды тут красивые, - он окинул взглядом бескрайние поля. Отсюда до ближайшего обрыва было шагов двести – самой ямы не было видно. – Особенно с того края. Я полюбовался – теперь ты сходи, полюбуйся, - он подтолкнул Гиго, снова передёрнувшегося, кивнул молчаливым гвардейцам, сопровождавшим его, и они с комиссаром во главе отправились в обратный путь к городу.
Недоумевая всё больше, Гиго последовал совету комиссара и медленно побрёл к обрыву.
Он хотел было поднять письмо Отрива, пользуясь отсутствием явно не страдающих сентиментальностью свидетелей, но, увы, подняв его, Гиго обнаружил, что чернила уже начали неумолимо расплываться под действием мокрого снега. Он попытался прочесть несколько строк – бесполезно, от всего письма остались только несколько обрывков слов, да чудом уцелевшая фраза – «соблюдая осторожность»… Она прозвучала, словно предупреждение, и Гиго, немного нервно улыбнувшись, решил ему внять.
Снег был взрыт, кажется, не одним десятком ног, и это немало удивило агента – впрочем, он списал это на то, что, должно быть, гвардейцы долго топтались почти на одном месте.
Каррье произвёл на Гиго странное, ни с чем не сравнимое впечатление, щедро замешанное на смутном опасении непонятного. Встреча с комиссаром не прояснила ровным счётом ничего. Почему его так боятся жители? Почему они прячутся? Комиссар был странным, его панибратский тон и привычка дотрагиваться до собеседника коробили Гиго, но ни один из этих недостатков комиссара не должен был вызвать отторжения у простых горожан.
Он жаждал найти ответы, но понятия не имел, что найдёт их так скоро – и что они окажутся…такими.
Обрыв был крутой, почти отвесный, и спуститься не было никакой возможности. Большая часть дна была заметена снегом, и Гиго не сразу понял, что за тёмные груды виднеются тут и там. Возможно, он бы принял их за неведомо откуда взявшиеся камни, если бы не перевёл взгляд чуть ниже, ближе к своему краю обрыва – и не застыл.
Внизу лежало четырнадцать трупов. Десять из них принадлежали женщинам, четыре – детям, девочкам, примерно ровесницам Мари и Габриэль де Буаси.
Тела образовывали почти ровный ряд, было видно, что их, по крайней мере, сбрасывали очень аккуратно. Почти все лежали на спине, так что можно было в подробностях рассмотреть вспоротые животы. У некоторых выпали внутренности.
Когда до Гиго полностью дошло осознание того, что бесформенные груды, припорошенные снегом – сотни трупов, среди которых, приглядевшись, можно было найти и пугающе маленькие, впервые за двадцать лет привычка спокойно переносить самые жестокие картины ему изменила – и его вырвало.

*Автор опять играет со словами. Название главы означает имя одного из её героев и в то же время переводится на русский – «Иоанн Креститель».
** «Дело пойдёт!»(фр.) - популярная революционная песенка с не слишком человеколюбивым содержанием.

@темы: твАрения, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе

---

"Предатель". Глава четвёртая.

Напомните мне никогда больше не начинать писать в четвёртом часу утра, зарабатывая себе мигрень...

В этой главе появляется ещё один внезапно пришедший в голову персонаж, которого не было в изначальном плане. Насколько я вижу перспективу, и с Жаном Шуэттом, и с Филиппом Шменом мы ещё увидимся - в данной конкретной вселенной, похоже, все дороги идут не в Рим, а в Нант...

Глава четвёртая. Остролист с высокого берега.*

Впервые за много дней Гиго проснулся не от холода или боли в не до конца заживших ранах. Нет, сегодня он оставлял тёплую дремоту постепенно, спокойно, наслаждаясь редкими минутами, когда никуда не надо спешить…
Тут на память пришла неприятная мысль о том, что сегодня его ждут в Сен-Флоране – и лучше прибыть туда ещё до слишком раннего зимнего заката, когда ледяной ветер на дороге разыграется не на шутку и можно будет замёрзнуть насмерть.
Но как же, во имя всего святого, не хотелось покидать уютной постели и тёплых объятий Маргариты! Следующие десять минут Гиго боролся с постыдным малодушием и нежеланием случайно разбудить жену, пока все его философские построения не были прерваны громким плачем Луи.
Маргарита тут же подняла голову, несколько секунд сонно смотрела в пространство, потом поднялась и подошла к кроватке сына. Сквозь опущенные ресницы Гиго наблюдал, как Маргарита ловко переодевает ребёнка в сухую одежду и, опустив его на пол, вытаскивает из кроватки матрас и одеяльце, чтобы позже, тщательно прополоскав, развесить их в кухне.
Растрепавшиеся волосы, сползшая с плеча рубашка, ворчание под нос – такой, простой, бесконечно близкой и любимой, он хотел запомнить её, чтобы хранить в глубинных закоулках души этот образ до следующей встречи, чтобы хвататься за него, как за самое дорогое, в минуты душевного смятения…
- Я знаю, что ты не спишь, - Маргарита даже не обернулась, - с добрым утром, Морис.
Разоблачённый, он сел на кровати, нашарил босыми ногами башмаки и, поёжившись от холода, поднялся.
- Здесь н-не слишком-то жарко, - заметил он.
- Дров мало, - отозвалась жена. – Хочешь отогреться – так сейчас на кухню пойдём, я плиту затоплю.
Она сложила мокрые детские вещички в стопку и легким, по-своему грациозным движением подхватила эту стопку – одной рукой снизу, а другой придерживая сверху.
- Что ты на меня так смотришь? - поймав взгляд Гиго, Маргарита удивлённо вскинула брови. – Я, конечно, страшная, но…
- Нет, - он сделал шаг вперёд, потом – ещё один. – Не страшная, - её лицо, всё ещё удивлённое, было очень близко. Гиго протянул руку и провёл кончиками пальцев по щеке Маргариты, уже давно потерявшей девичью свежесть. – Самая к-красивая…
Стопка белья с глухим шорохом упала на пол.
- …Ну всё, хватит, - Маргарита, хоть и с явным сожалением, выскользнула из объятий мужа, на секунду машинально приложив руку к порозовевшим от поцелуев тонким губам. – Одевайся, - она кивнула на колченогое кресло. Увы, отвратительную карманьолку сменить было не на что – единственный его уцелевший сюртук был рассчитан на куда более тёплую погоду. Зато вся остальная одежда была чистой.
- Затяни корсаж, - попросила чуть погодя Маргарита, поправляя платье. Бедное, пестревшее заплатами, оно, тем не менее, шилось когда-то как наряд дворянки, и корсаж, как полагается, затягивался сзади.
- Как же ты без м-меня справляешься? – Гиго завязал аккуратный узел.
Маргарита пожала острыми плечами.
- Зову Сюзанну. Сначала она мне затягивает, потом я – ей, - Маргарита снова взялась за стопку вещей. – Возьми Луи, хорошо?
Ребёнок успел забраться под кровать и вылезти согласился не сразу. Когда, наконец, Гиго с сыном на руках вошёл на кухню, бельё и одежда Луи уже лежали в корыте с водой, а Маргарита уже закладывала поленья в печь.
***
Они молча пили кофе со вчерашним хлебом – больше ничего в доме не нашлось. Луи грустно размазывал по тарелке кашу из последних остатков крупы и выглядел ничуть не веселее своих родителей.
- Надеюсь, что ты не будешь лишний раз рисковать, - Маргарита сидела напротив. В её голосе, за всей показной строгостью и даже суровостью, Гиго уловил нотки беспокойства. Он улыбнулся.
- Я никогда не рискую собой б-без надобности, - честно ответил он.
- Это-то меня и пугает. Лучше бы ты и по надобности не рисковал, - упрямо гнула Маргарита свою линию.
- Слишком поздно для осторожности. Мы м-могли бы уехать в Германию, когда всё началось, в Англию…в конце к-концов, хоть в Россию – мы были б-бы в безопасности в самом диком краю, н-но во Франции больше не найдётся уголка, г-где можно было бы жить спокойно. Все, кто боялся, уже п-покинули эти пределы, а оставшиеся должны жить так, словно играют в к-карты – азартно и безоглядно. Осторожность б-больше никого не спасёт.
Она ничего не ответила. Было видно, что доводы мужа её не слишком убедили, но ничего лучшего она и не ожидала.
- Сейчас поедешь? – голос Маргариты против воли слегка дрогнул.
Гиго молча кивнул. Хотелось плюнуть с самой высокой колокольни Анжу на все условия и обязательства – и просто остаться здесь, с Маргаритой и Луи, жить так, как они мечтали когда-то, сидя у ярко пылавшего камина в гостиной Вожиро прошлой зимой, когда король был ещё жив и все ужасы революции были чем-то далёким, творившимся за много лье отсюда. Тогда было вдоволь дров, и свежий хлеб, и кофе с молоком, и тихие вечера вдвоём, в полумраке, едва разгоняемом огнём камина – свечей не зажигали. Маргарита клала голову ему на плечо, да так часто и засыпала – последние несколько месяцев перед родами она спала очень много, едва не задрёмывая на ходу, постоянно роняла что-то из рук и встревоженно звала мужа или Констанс, свою старую служанку – наклониться за упавшей вещью мешал живот. Она панически боялась того, что ребёнок умрёт, что он родится калекой, что он, наконец, будет девочкой, и Гиго замучился убеждать жену, что обрадуется дочери ничуть не меньше, чем сыну. Они обсуждали имена…
Гиго как раз проходил через гостиную, когда взгляд его случайно упал на одну из кукол, забытых дочерьми Буаси. Она показалась странно знакомой, и спустя несколько секунд он узнал в тщательно сшитой тряпичной кукле, облачённой в яркое кокетливое платье, работу Маргариты. Он помнил, как она, старательно сощурившись, шила, сидя в кресле возле окна и разложив на подоконнике лоскуты разных форм и размеров, а ранний закат прошлой зимы золотил её волосы, как всегда растрепавшиеся.
- Луи так и н-не стал в неё играть? – он обернулся к Маргарите, неотступно следовавшей за ним. Сын сидел у неё на руках и, казалось, был очень занят тем, что ощупывал тонкую полоску выцветшего кружева на платье матери.
Она покачала головой.
- Он совершенно не любит куклы. Немного жаль потраченной работы, но что поделать? Может, если бы он родился девочкой, моя работа не пропала бы напрасно…
Гиго шагнул к ней навстречу.
- Не пропадёт, - убеждённо ответил он. – У н-нас ещё будет д-дочка, обязательно. Она будет любить играть в куклы и будет т-такой же красивой, как и ты.
Маргарита грустно улыбнулась.
- Я не молодею, Морис. Ещё год или два, и я не смогу больше иметь детей – а войне и разрухе не видно конца.
В его голосе звучала непоколебимая вера и твёрдость:
- Я сделаю всё, чтобы эта война п-поскорее закончилась. Я сделаю всё, чтобы мы снова вернулись в В-вожиро, чтобы во Франции, наконец, н-наступил мир и покой. Чтобы наши дети росли, не зная грохота в-выстрелов и криков умирающих, ч-чтобы они не ведали войны.
В глазах Маргариты зажглась робкая искорка надежды.
- Я могу только молиться о том, чтобы это оказалось правдой, - глухим, дрогнувшим голосом ответила она.
Он приблизился ещё на шаг.
- Настанет день, к-когда на этой земле воцарится мир. Н-настанет день, когда п-перестанут звучать выстрелы. И когда он, н-наконец, наступит, я тут же помчусь к тебе, приеду – и отвезу т-тебя в Вожиро. Клянусь, я не промедлю ни с-секунды, Маргарита…любовь моя!
Маргарита молчала, прикрыв глаза. По щеке её медленно скатилась слеза.
- Ты помнишь, как мы обсуждали имена? - наконец, она нарушила молчание.
- К-конечно. По поводу имени для мальчика мы сошлись сразу же, а с девочкой…я помню, было т-три варианта. Тереза, Шарлотта и…забыл, - он виновато улыбнулся.
- Амели, - быстро сказала Маргарита. – Нашу дочь будут звать Амели, и я буду верить в это так же, как верю в Бога и Богоматерь – потому, что только вера у меня и осталась. Вера и…любовь.
***
Гиго заседлал коня и вывел его из конюшни. Луи остался в доме, а Маргарита, зябко кутаясь в рваную шерстяную шаль, стояла на пороге.
- Шла бы ты в дом, - заметил он, но она только упрямо покачала головой и пошла к нему навстречу, проваливаясь по щиколотку в выпавший за ночь снег. Домашние туфли мгновенно промокли и отяжелели, но Маргарита, казалось, не заметила этого.
…Её объятия приятно пахли сухой шерстью и были тёплыми и неожиданно крепкими. Гиго растерянно обнял судорожно прижавшуюся к нему жену.
- Не в п-последний раз видимся, - он неловко попытался её успокоить, но вместо этого почувствовал, словно ему передаётся вся её тревога и боль разлуки – вдобавок к его собственным.
А потом Маргарита, нисколько не смущаясь возможных даже на этой тихой улочке свидетелей, поцеловала его. Поцеловала со всей болью и отчаянием, словно в последний раз.
…Такой он и запомнил её, напоследок обернувшись. Она не плакала, наоборот, словно обрела ледяное спокойствие обречённых. Только в её глазах сияла нездешним светом любовь, невыразимая, наверное, словами…
***
С патрулём местной Национальной гвардии – двумя рядовыми и молоденьким сержантом, верховыми – он столкнулся на самой окраине Шоле. Мальчишка, на вид чуть старше Жиля, изо всех старался выглядеть солидно, потребовав документы, гвардейцы старательно прятали улыбки в густых усах.
Сержант, читая с трудом, по складам, наконец, закончил изучать бумаги и отдал их хозяину.
- Не желаешь ли поехать с нами, гражданин агент? – Его вежливость приятно удивила Гиго. - Дороги нынче небезопасны.
- Охотно, г-гражданин сержант, - он направил свою лошадь рядом с его, рядовые поехали следующей парой.
Ехали не сказать чтобы очень быстро, неспешной рысью, первые полчаса – молча, но потом Гиго всё же решился задать вопрос.
- Надеюсь, мой вопрос н-не будет неуместен, гражданин, - сплав старорежимной вежливой формулировки с революционным обращением был куда как комичен, но Гиго отметил это лишь мельком, - как так вышло, что т-ты проявляешь хоть и похвальное, но крайне необычное дружелюбие п-по отношению к моей персоне?
Сержант скосил глаза.
- Не вижу ничего странного в том, чтобы пригласить благонадёжного гражданина республики составить компанию в пути.
Гиго искривил губы в скептической улыбке.
- В моих документах н-написано, что я являюсь благонадёжным гражданином б-без году неделя. Перебежчиков, гражданин с-сержант, не любят обе стороны, а многие республиканцы п-предпочли бы решить вопрос м-мятежа не амнистией, а огнём и м-мечом.
- Я не отношусь к их числу, - отрезал мальчишка. С минуту царила звенящая тишина, прежде чем Гиго дождался более пространного ответа.
- Лес рубят – щепки летят, гражданин агент. Сколько добропорядочных республиканцев должно быть обречено на бесполезную смерть ради того, чтобы все мятежники были вырезаны под корень? Останется ли хоть кто-то в Вандее и Мэне после этого замирения?
Щека сержанта дёрнулась в нервном тике. Гиго несколько секунд внимательно всматривался в его чётко очерченный профиль.
- Я не буду спрашивать, к-кто это был, - тихо, так, чтобы не услышали ехавшие сзади солдаты, сказал он.
Мальчишка резко повернул голову.
- Я отвечу, - глухо ответил он. – Мать и две сестры. Одной восемь, другой – всего лишь пять. Вандейцы не стреляли по городу, а батареи Клебера стояли очень неудобно. Артиллеристы республики только чудом задели всего лишь три дома… - Он судорожно схватил ртом морозный воздух, откинув голову и прикрыв глаза. Шапка сползла с головы, и юный сержант надвинул её недостаточно быстро – Гиго успел заметить среди его тёмных волос несколько седых прядей.
- Такого я не пожелаю никакому врагу, - через силу закончил сержант.
Следующий час они ехали в гробовом молчании.
***
Собственно, в задачу патруля входила проверка дороги на предмет её проходимости и на предмет возможных встреч с разбойниками. Гиго не переставал дивиться редкостной глупости командующего Национальной Гвардией Шоле – патруль для того, чтобы иметь хоть какие-то шансы против мятежников, должен был бы быть больше минимум в десять раз, впрочем, даже это вряд ли помогло бы ему при нападении мятежников, перешедших на тактику партизанской войны. Сержант, казалось, был совершенно спокоен, а его подчинённые только изредка косились по сторонам, из чего Гиго заключил, что подобный риск для них – не редкость.
Дорога приближалась к границе территории между Шоле и Сен-Флораном. Давно остался позади Бопрео и поворот на Сен-Мартен, который Гиго проводил тоскливым взглядом, а сейчас промёрзшая и припорошенная снегом дорога вилась по краю высокого речного берега, заросшего редкими деревьями. Внимание Гиго привлекло яркое пятно – несколько кустов остролиста, усыпанных алыми, словно кровь, ягодами.
За спиной раздался предупреждающий вскрик.
- Сержант, гляди, там, возле ярких кустов!
Гиго машинально перевёл взгляд выше и вздрогнул, широко распахнув глаза.
Порыв ветра заставил висельника зловеще закачаться на верёвке, подобно маятнику.
Сержант схватился за рукоять пистолета, заткнутого за трёхцветный шарф. Рука Гиго привычно потянулась к левому боку, и он не сразу вспомнил, что сабли, как и иного оружия, при нём нет.
- Следов нет, г-гражданин сержант. Если кто-то здесь и б-был, то ещё вчера, - заметил он, отойдя от первого потрясения.
- Отлично, - сержант легко спрыгнул с коня и, на всякий случай придерживая рукоять пистолета, бесстрашно зашагал по снегу к трупу. Гиго, не колеблясь, последовал за ним, солдаты же, взяв ружья наизготовку, внимательно наблюдали за окрестным редколесьем, плотно держа пальцы на курках.
Труп медленно вращался и оказался лицом к Гиго как раз в тот момент, когда он был на достаточном расстоянии, чтобы узнать его. Не веря своим глазам, Гиго обогнал сержанта, подбежал почти вплотную – да так и замер.
Больше труп не вращался, застыв в одном положении, глядя прямо на Гиго невидящими глазами на обезображенном лице.
А Гиго почему-то обратил внимание на то, что сапоги, которым он позавидовал при вчерашней встрече с покойным, исчезли. Видно, какой-то мятежник, прагматично рассудив о том, что покойнику всяко не нужны такие прекрасные ботфорты, забрал их себе…
- Здравствуйте, Пьер, - очень тихо поприветствовал Гиго насквозь промёрзший труп Отрива.
***
Жарко горел огромный костёр из валежника, растапливая почву настолько, чтобы можно было вырыть неглубокую могилу. Немного бледный сержант обыскивал карманы Отрива но не нашёл ничего, кроме документов, подтверждающих, что перед ними действительно Пьер Отрив, агент по умиротворению в дистрикте Нуармутье, и двух конвертов, которые сержант, поколебавшись, вскрыл.
В первом оказался доклад Нантскому комиссару о проделанной работе, и его сержант, подумав, передал Гиго.
- Это по твоему ведомству, гражданин агент. Шоле подчиняется Анжеру, в Нанте я уж точно никогда не буду, - он подышал на окоченевшие пальцы и надорвал второй конверт, из которого выпала небольшая бумажка.
Сержант взглянул на неё и удивлённо вскинул брови.
- Это тебе, гражданин агент, - он передал записку Гиго. Тот, недоумевая, зачем бы Отриву было писать ему, взял её – и закаменел.
Только лишь одно предложение было начертано на клочке плотной желтоватой бумаги красивым, каллиграфическим почерком. Почерком слишком знакомым.

«Д’Эльбе, ты – следующий!
Тальмон».

- Не завидую я тебе, - сержант покосился почти сочувственно. В тени деревьев его ещё почти детское лицо казалось сильно старше, возможно – из-за необычной для его возраста серьёзности.
Они подошли к костру. Гиго чувствовал, как отогревается его тело, но внутри всё только хуже сжималось, словно смерзаясь в тяжёлый ком. Он брезгливо бросил бумажку с угрозой в огонь, и она, мгновенно вспыхнув, тут же обратилась в пепел, но его тревогу это не рассеяло.
«Как же я сообщу Маргарите…» - эта новая мысль была, пожалуй, ещё страшнее всех невесёлых размышлений о преследовании со стороны Тальмона.
- Гражданин с-сержант, - наконец, сдался он, - будь добр, окажи м-мне небольшую услугу. Вернёшься в Ш-шоле – загляни в дом к заложникам и расскажи им о с-смерти гражданина Отрива.
Сержант поднял глаза и молча кивнул. Валежник догорал. Все четверо кое-как разгребли уголья и принялись копать могилу: рядовые – штыками, сержант – саблей, а д’Эльбе – попросту руками, сорвав подряд два ногтя, но упрямо не желая, по настоятельному совету сержанта, отойти в сторону и просто подождать, когда могила будет готова.
Отрива он доволок до могилы в одиночку, несмотря на то, что тот был выше него на голову и заметно тяжелее. Скрестив Отриву руки на груди, д’Эльбе, ничуть не смущаясь присутствующих республиканцев, начал читать заупокойную молитву.
К его удивлению, когда он закончил, сержант перекрестился вместе с ним.
Потом они вместе кое-как смастерили кривой крест из двух палок, связанных обрывком ткани, и, прислонив его в ногах Отрива, начали засыпать могилу землёй. Смёрзшиеся веки покойного не позволяли закрыть ему глаза, и всех присутствующих не покидало жуткое ощущение того, что они закапывают ещё живого человека. Когда лицо Отрива оказалось скрыто под слоем земли, все вздохнули с облегчением.
Начинало смеркаться.
- Мне придётся п-поспешить, - Гиго хмуро вгляделся в пылающий на западе горизонт.
- Да и нам пора, - отозвался сержант. – Прощай, гражданин Гиго, удачи тебе, - его глаза и голос были серьёзными донельзя, и Гиго в который раз поймал себя на мысли, что мальчик порой кажется гораздо старше, чем есть.
- И т-тебе удачи, гражданин… - Гиго только сейчас с запоздалым смущением осознал, что забыл узнать имя своего попутчика.
- Шмен. Филипп Шмен.
Гиго слегка наклонил голову.
- Удачи, г-гражданин Шмен.
…вскоре стук копыт затих вдалеке, и только свежая могила, словно скорбный маяк, виднелась чуть в стороне от дороги, возле кустов остролиста.
***
Ещё издалека Гиго услышал голос Жиля, визгливо фальшививший последний шедевр республиканского фольклора: «Жуй ты бриоши и жри крем-брюле, день твой последний грядёт, шевалье!». Произведение, судя по небогатой рифме, принадлежало перу самого Жиля, и это только подтверждал тот факт, что строк в песне было, собственно, две.
Баталь стоял возле крыльца здания администрации и курил. Завидев Гиго, он приветственно вскинул руку.
- А вот и ты, Гиго. Что так долго?
- П-простите, непредвиденные обстоятельства… - начал было Гиго, но офицер махнул рукой,
- Это ты не мне, это ты гражданину Дюрану рассказывать будешь – и хоть ему-то не вздумай выкать!
- П-прости, - Гиго спешился, и Баталь тут же перехватил поводья.
- Отведу в конюшню. Не волнуйся, без тебя её почистят.
- С-спасибо, - Гиго слабо, устало улыбнулся и медленно пошёл к крыльцу. Впрочем, Дюран опередил его, почти выкатившись на оное крыльцо и на ходу закричав:
- Гражданин Баталь, не уводи лошадь!
Офицер развернулся, удивлённо вскинув брови.
- Это что ещё за номер… - начал он, но Дюран, не слыша его, скороговоркой начал:
- Гражданин Гиго, дело-то какое, я прямо даже не знаю…у тебя же отчёт скоро…
Гиго кивнул. В отличие от несчастного Отрива, свой отчёт он держал в голове.
- Так вот, - снова затараторил Дюран, набрав побольше воздуха, - анжерского-то комиссара вчера убили, сегодня передал курьер, теперь докладывать тебе в Нант придётся, там ближайший полномочный комиссар, гражданин Каррье…
Что-то передёрнулось при звуке этого, вовсе незнакомого имени, в душе Гиго, но он был слишком устал и ошарашен происходящим, чтобы заниматься подробным анализом своих ощущений.
- А сейчас-то почему? – только и спросил он. - Хоть отдохнуть т-то можно? Не меня – так хоть лошадь п-пожалей, гражданин Дюран.
- И правда, гражданин Дюран, что это ты так паникуешь? – успокаивающим тоном начал Баталь. – На ночь глядя в такую погоду добрый хозяин собаку на улицу не выгонит, а ты человека гонишь. Нет, так дело не пойдёт. Пусть гражданин Гиго отдохнёт, выспится, а завтра с утреца…
Дюран неуверенно кивнул под настойчивым взглядом офицера, неловко помялся с ноги на ногу и исчез в дверях здания администрации.
- Отдыхай, гражданин Гиго, - улыбнулся Баталь, и Гиго слабо улыбнулся ему в ответ.
- ЖУЙ ТЫ БРИОШИ!!!...И ЖРИ КРЕМ-БРЮЛЕЕЕЕ!!!! – раздалось из распахнутого окошка второго этажа.
- Шаретт тебя побери, Жиль! – рявкнул Баталь. – Заткнись и ложись спать, завтра на рассвете растолкаю – будешь у меня как миленький полы мыть!




*Именно так переводится полная фамилия Отрива (du Houx d’Hauterive)

@темы: твАрения, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе

---

И ещё немного о том, как пишут о Вандее на русском языке.

Две цитатки из статьи:

"Крупные отряды мятежников (численностью до 20 и более тыс. чел.) врывались в города, грабили и убивали население, устраивали массовые расстрелы сторонников революции. "
Не думая опровергать жестокость Машкуля и роялистского захвата Нуармутье в октябре, скажу только, что массовых грабежей и насилий вандейцы чисто логически не чинили - это была их земля, а кто ж в своём доме безобразничает? Более того, за мародёрство в Вандее вообще-то расстреливали - надо бы перевести эпизод, где д'Эльбе (!) подписывает приказ о расстреле мародёра...

В борьбе с внутр. контрреволюцией, так же как и в сражениях с внешним врагом, респ. войска отличались революц. энтузиазмом, решительностью и смелостью действий.
Упаси нас Боже от этого "революц. энтузиазма".

Короче, как обычно - тенденциозно. На самом деле, я очень люблю в этом смысле Майкла Росса - он максимально объективен.

@темы: вандейское

---

На семинаре по русской истории задали работу по сравнению Северного и Южного обществ.
Сижу, беру тезисы у Нечкиной, сверяю по тексту "Русской Правды" и "Конституции".
"Первые русские революционеры — декабристы — были борцами против крепостного права... "
НУ ДА, КОНЕЧНО. Пока добралась только до Пестеля, но даже этот радикал, фактически, отдаёт судьбу крепостных на откуп дворянам. Страшно подумать, что будет у Муравьёва...
"Разрушители мифов" - теперь и на истфаке.

@темы: гранит науки

---

Мне не даёт покоя один милый факт. Уже какой месяц периодически не даёт.
Зная вкратце тенденции и даже историю развития ВФР-фэндома в России, я знаю, что тема школьной дружбы Робеспьера и Демулена фигурирует чуть ли не в каждом фике с участием этих персонажей, несмотря на то, что, по сути, реально стопроцентно подтверждено только то, что они просто учились в одной школе с разницей в пять лет.

И у меня вопрос - а почему никто не написал о детских годах Сен-Жюста? Поскольку мои интересы лежат в несколько другой плоскости, ничего особо о его детстве я не знаю, но смутно припоминаю, что косить под благородного римлянина он начал уже тогда - чем не благодатная тема?

Но, будь дело только в этом, я не заинтересовалась бы проблемой. Республиканцы у меня всё же, в отличие от большинства ВФРщиков, тема второстепенная, но вот цитата из статьи, читанной мной, наверно, ещё года полтора назад:
"Влиятельный родственник помог ему, определив для учёбы и воспитания в иезуитскую ораторию города Анжера (ту самую, в которой учился знаменитый де Сен-Жюст). " (c)
Если что, речь в статье идёт ни о ком ином, как о Шаретте. Самое смешное - между ними даже разница в возрасте та же, что у Робеспьера с Демуленом (Шаретт с 1763 года, Сен-Жюст - с 1767 и угадайте, какую из двух дат шевалье уточнял по википедии, а какую воспроизвёл по памяти ).

Вот думаю - никому в фэндоме не нужен такой сюжетец? Сама я его ни в жизнь не напишу - помимо завала идеями, Шаретт - не мой персонаж от слова "совсем", я как-то пробовала писать его ПОВ (как раз школьных времён) - нет, претит.
Но это я, со своей любовью к "тощему святоше"(с) д'Эльбе и Ларошжаклену, производящему впечатление человека, который до конца дней своих свято верил, что детей приносят аисты. Шаретт с его бабами и кабаками не вписывается в моё мироощущение, но если бы кто другой взялся - фидбэк бы я гарантировала)))

@темы: фаноны, вандейское, ВФР

---

Каждую ночь я пытаюсь лечь пораньше, но то зачитываюсь каким-то шлаком в контакте, то сознательно пишу до восьмого часа утра, то пью чай с книжечкой (только ночью в этом доме можно спокойно пожрать печеньки, не слыша нотаций о скорой смерти фигуры)...сейчас я, например, вспомнила, что давно не переводила. Шевалье не смутило даже то, что любимый Майкл Росс и тетрадь для записи переводов лежат в комнате, где спит мама - обороты старых распечаток (ещё с ЕГЭ) и мемуары маркизы де Боншан подошли для этого прекрасного бдения просто идеально.

Из приложений. Выдержки из трактата о великих военных операциях авторства генерала Жомини.
(Первая ссылка - на издание самого трактата, вторая, через "/" - на страницу в моём издании мемуаров, которое, кстати "Memoirs of the marchioness de Bonchsmps, on la Vendee; edited by the countess de Genlis" ; London; 1823)

Лидеры роялистов знали, как направить свои войска с точностью и проницательностью, и их масштабные операции, так же, как и их план действий, были всегда продуманы
(P. 331, vol. 5 / 172)
Всегда продуманы, но почти никогда - хорошо продуманы...

Со стороны роялистов был немедленно собран военный совет. Боншан и д'Эльбе, придерживаясь различных мнений, говорили там в соответствии со своим мнением как опытные генералы. Боншан, после объяснения преимуществ их центральной позиции, произнёс следующие замечательные слова: "Наши враги, наконец, научились секрету победы, с тех пор они собирают силы в кулак для того, чтобы сокрушить нас"
(P. 333, vol. 5 / 173)
Боншан в своём красноречивом репертуаре - именно так, похоже, звучала в приличных выражениях 18 века неутешительная фраза: "Господа, нам всем хана".
А Жомини вообще как-то смахивает на Капитана Очевидность. Переводить его отрывки я взчлась ради мелькнувших рядом имён Боншана и д'Эльбе, ибо их взаимоотношения меня интересуют - и о них ещё будет.

Роялисты хлынули в Бретань. Экспедиция могла бы иметь успех, если была бы предпринята раньше - и руководи ей Боншан. Теперь же она, напротив, ускорила крушение великой Вандеи.
(P. 336 vol. 5 / 173)

Выдержки из мемуаров маркизы де Боншан:

(говорится о ране, полученной Боншаном под Нантом - кажется, перелом ключицы) Я ночевала в его комнате, чтобы лучше заботиться о нём.
Одна эта фраза вызвала у меня приступ офлаффления. Почему-то. А дальше был Тальмон, и с него, как всегда, можно было хорошенько посмеяться:

(P. 63)
В то время, как мы находились в этой печальной ситуации, другие предводители послали к нему [Боншану] принца де Тальмона - так и хочется заметить: "с глаз долой, из сердца вон" посоветоваться насчёт военных операций. Принц, которого мы не знали, и который никогда не видел месье де Боншана, предпологал, исходя из его репутации, что ему должно быть по меньшей мере пятьдесят лет. Он нашёл меня в приёмной, где я стояла, задерживая направлявшихся в комнату моего мужа на то время, пока перевязывались его раны. Месье де Тальмон, увидев, что я отдаю распоряжения в этом доме, подошёл ко мне и сказал:
- Юная леди, вы обяжете меня, если сообщите своему отцу о моём прибытии.
Мне интересно - а Тальмон не мог заранее задать кому-то пару вопросов о Боншане? Или не пристало принцу интересоваться ничем, кроме своей персоны?


(P. 60-61)
После этой победы совет собрался для того, чтобы выбрать генералиссимуса на место месье Кателино*. Несомненно, мне будет позволено повторить за всеми историками Вандеи, что среди стольких прославленных героев никто не мог предъявить больших прав на честь стать предводителем - за военные таланты; за самозабвенную отдачу; за неисчислимую пользу, принесённую общему делу - кроме как "добродетельный и скромный Боншан"**. Но, лишённый как амбиций, так и гордыни, он не принял участия в выборах командующего, звание которого он мог бы легко получить. Он полагал это решение верным, поскольку, для общего блага, не желал соперничать за должность с теми, кто желал её получить. Он не появился на совете и убедил моего брата, месье де Сепо (Scepeaux), и своего кузена, месье д'Отишана, не принимать участия в выборах. Тогда был избран месье д'Эльбе, и мой муж, который ожидал этого, не чувствовал не малейшего недовольства по поводу выбора, которому он поспособствовал.
Скажу сразу, пока не забыла. Мне безумно хотелось бы прочитать то, что написала бы по поводу выборов Маргарита д'Эльбе. Это характеризовало бы не только ситуацию, но и её саму, как личность.
То, что Рене отдаёт предпочтение своему мужу - это нормально. Более того, в какой-то мере это объективно. При этом она очень осторожно обходит вопрос о притязаниях других кандидатов. Отрывок не проясняет, кто именно жаждал занять должность, косвенно выходит, что д'Эльбе, но, кстати, в самом стремлении ещё нет ничего плохого. Даже более того - я не склонна почитать самоустранение Боншана полезным для Вандеи поступком. Д'Эльбе, уже будучи на должности, сетовал, что на его месте не Боншан. Кто знает, не устранись Боншан от выборов - возможно, как раз д'Эльбе-то ему бы и уступил. Ему - уступил бы, а так кому было уступать? Лескюру? До битвы при Люсоне ещё около месяца, но у Лескюра только на лбу не написано, что он прекраснодушный теоретик.
Так кто всё же стремился занять должность?
У Лескюра и Боншана есть самые преданные на свете адвокаты - их жёны. Невезение преследует д'Эльбе даже посмертно...
Но, если так подумать, то мемуары Рене нравятся мне куда больше мемуаров Виктории, пусть в них гораздо меньше сведений о других лидерах Вандеи. Возможно, когда-нибудь я соберусь с силами и переведу, пылая ненавистью, отрывок о выборах из мемуаров Виктории. Сейчас скажу только то, что редко встретишь такое откровенное презрение к д'Эльбе. Дескать, никто не ожидал и все втихую ржали над собственным же выбором. Логики - никакой. Даже женской.
Мне нравятся последние строки отрывка. Они развенчивают одновременно слова Виктории о всеобщем ироническом отношении к выборам д'Эльбе и слова Клемансо о том, что Боншан послал д'Эльбе издевательское поздравление, которое тот не простил. Нет, и слова самого д'Эльбе, переданные через Пуарье де Бовэ, и свидетельства Тюрро, и, теперь, свидетельство Рене говорит о том, что между д'Эльбе и Боншаном не было ни открытого соперничества, ни, тем паче, неприязни. Как правило, неприязнью страдали люди куда меньшей одарённости и душевных качеств - да, это камень в огород дражайшего "святого из Пуату", который в некоторых своих проявлениях вовсе не свят. От кого бы Виктория узнавала мелкие подробности сражений, планов, решений военных советов? Читая её мемуары, я поражалась её осведомлённости в таких традиционно не женских вопросах, а ларчик-то просто открывался. Хорошая память на слова мужа. На все слова мужа - в том числе и о том, как его, образованного, очаровательного и высокородного умницу, потеснил какой-то выскочка. Разумеется, ничем иным, как подлыми интригами, Лескюр не мог обосновать избрание д'Эльбе. Тот простой факт, что переинтриговать людей, крутившихся при дворе, нелюдимый провинциал не мог по определению, не доходил до его воспалённого сознания. Кстати, забавно, что в любом случае д'Эльбе должен был оказаться умнее - и в случае честного избрания, которое, как я считаю, имело место быть (поскольку в таком случае его ум признавался большинством проголосовавших), и в случае с интригами - если уж незнакомый с интригами большого мира д'Эльбе переиграл людей, в интригах явно разбиравшихся лучше, дураком его никак не назовёшь, а вот Лескюра очень хочется.
В любом случае Боншан устранился отнюдь не интригами, а добровольно. В его способностях обойти любые интриги я практически не сомневаюсь, слишком велика популярность его во всех кругах Вандеи. Это, думаю, именно нежелание, а вот нежелание чего именно? Долго и трудно конкурировать с человеком, достойным сравниться с ним почти во всём?
Или это боязнь ответственности, боязнь оказаться "козлом отпущения", как оказался им, в конечном итоге, д'Эльбе?



* В печатном тексте он назван "месье ДЕ Кателино". Понятия не имею, ошибка ли это мадам де Боншан, графини Жанлис, издававшей мемуары, или переводчика с французского
** По выражению историка (прим. графини Жанлис)

@темы: переводы, вандейское

---

Первая страница стихотворения про белку

По просьбе Инны. Продолжение было где-то в "Архивах Вандеи", но я его так и не нашла, ибо навигация оного сайта вводит меня в тупик.

@темы: вандейское, немного хихихи, ангелоподобная личность

---

Завершение истории с книгами с Озона

Книжечки о Ларошжаклене и д'Эльбе оказались...распечаткой Википедии За немалые деньги, которых жалко до дрожи.
А мемуары Рене де Боншан - репринт английского издания 1823 года. Забавно, я не знала, что их перевели ещё тогда. Нос ещё не успела сунуть, а надо бы.
Плюс книжка из серии о повседневной жизни - про революционный Париж. В связи со спецификой интересов я бы предпочла предреволюционную провинцию, желательно Анжу и Пуату, но на нет и суда нет...

@темы: vita

---

"Предатель". Глава третья.

Первая часть главы мне не слишком нравится, зато от второй я настолько в восторге, что писала её вот до сих пор. Закончилась она чуть раньше и намного позитивнее, чем должна была - во-первых потому, что "норму" в три тысячи слов я набрала, а во-вторых...ну пусть пока он будет счастлив, а? Бедняге столько всего предстоит пережить, что было бы жестоко оставить его на конец главы над вполне знакомым трупом, а так компания куда более приятная
P.S. Только перед самой выкладкой поняла, что в этой главе по рассеянности автора д'Эльбе ВНЕЗАПНО перестал заикаться Поскольку с чудесными исцелениями - это не ко мне, пришлось править.
Вывод - надо больше спать, так что следующую главу я раньше воскресенья писать не стану, как бы ни тянуло к клавиатуре и как бы ни хотелось фидбэка

Глава третья. "Затишье перед бурей".

Ночью Гиго, не проронивший ни слова с расстрела священника, с трудом распахнул крышку погреба и устало бросил прямо в дуло пистолета, наставленное на него:
- Порох всё равно отсырел.
Ларошжаклен, стуча зубами от холода, вылез наружу и в два шага достиг камина, тотчас протянув руки к слабому огню.
- У вас нет ничего потеплее тех одеял? – умоляюще спросил он. – В погребе гораздо холоднее, чем на улице…
- Можете в-взять оставшееся одеяло, - равнодушно бросил Гиго, скупым движением придвигая к огню чайник. – Я рад бы дать вам большее, н-но больше у меня ничего нет, - он присел на краешек кровати и измученно сгорбился.
- Устали? – Анри и сам подивился участию, прозвучавшему в его голосе.
- Нет, - и голос, и лицо Гиго, отмеченное синяками усталости, говорили о том, что он лжёт. – Просто предательство – дело н-неприятное и неблагодарное, требующее беспринципности и н-некоторой доли цинизма.
- Я…я не знаю наверняка, но, кажется, я больше не склонен считать вас предателем, месье д’Эльбе… - тихо сказал Ларошжаклен. – Будь вы предателем – я не сидел бы тут, пусть в голоде и холоде, а стоял бы уже, наверное, под дулами ружей расстрельной роты.
- В голоде… Конечно, п-простите, граф – я непростительно забыл о вас. Подождите с-секунду, - Гиго вытащил из карманов несколько кусков хлеба, порядком искрошившихся, один из кусков был даже горделиво прикрыт тонким ломтиком сыра, успевшего подсохнуть. – Извините, что так мало.
Ларошжаклен не ответил, только кивком поблагодарил хозяина комнаты, принимая из его рук свой одновременно завтрак, обед и ужин. Поначалу граф пытался есть аккуратно, но надолго его не хватило, и второй кусок хлеба он запихнул себе в рот почти целиком и проглотил, не успев толком прожевать, не говоря уж о третьем, которым чуть не подавился. Гиго налил ему кипятка из чайника – заварки не было, но Анри был благодарен и просто за чашку с горячей водой, грея занемевшие пальцы о быстро нагревавшийся фарфор.
- Далеко не все считают т-так же, как и вы, - Гиго, подождав, пока его гость насытится и немного согреется, вытащил из кармана сложенный вчетверо лист желтоватой бумаги. – Можете прочесть – з-занимательный образец эпистолярного жанра…
Ларошжаклен протянул руку и осторожно взял листок из рук Гиго. В тусклом, неровном свете догоравших поленьев граф прочитал следующее:

«Королевская Католическая армия не прощает предательства, и мы, её предводители, считаем своим долгом чести сделать последнее предупреждение.
Если Дэльбе, именовавший себя прежде генералиссимусом Королевской и Католической армии*, хочет, чтобы его предательство не было напрасным, и его драгоценная жизнь длилась до срока, отпущенного ему на этой земле – пусть последует зову своей трусости и удалится поближе к Парижу и своим гнусным владыкам, дабы там иметь надежду на то, что справедливое возмездие его не коснётся.
Подписано: Антуан-Филипп де ла Тремуйль, принц де Тальмон».

К концу чтения Ларошжаклен побледнел от гнева.
- Какое право имеет этот фанфарон говорить от имени всех роялистов Вандеи?! – яростно прошипел он, не отрывая сердитого взгляда сощуренных глаз от злосчастной бумаги. – Он не показал её ни мне, ни Стоффле, ни даже Шаретту – тут нет ни одной подписи, кроме его собственной. Кажется, принц дошёл до того, что возомнил всех окружающих своими вассалами!
Его рука рванулась к карману, и спустя несколько секунд лихорадочных поисков Анри вытащил на свет осколок графитной пластинки, давно лишённой своего деревянного футляра. Приложив лист к стене, на чистой стороне он начал что-то лихорадочно писать, пачкая пальцы дочерна.
- Вот, - спустя несколько минут он вернул листок Гиго. – Я сделал бы это даже исключительно назло Тальмону, но теперь… Завтра ночью я ухожу, и не хотел бы остаться неблагодарным.
На бумаге было начертано неровным, однако довольно разборчивым и аккуратным почерком графа:

«Я, Анри де Ларошжаклен, решением высшего совета – предводитель Королевской Католической армии, властью, данной мне, объявляю неприкосновенной жизнь и свободу Мориса д’Эльбе, известного также как гражданин Гиго, до тех пор, пока его слова или действия не поставят под прямую угрозу дело Трона и Алтаря. Буде же случится подобное, вышеупомянутый д’Эльбе должен быть схвачен живым и приведён для допроса лично мне – и никто не имеет права распоряжаться его жизнью без моего на то ведома.
Подписано: Анри де Ларошжаклен».
***
Следующей ночью граф, с благодарностью приняв краюху хлеба и искреннее пожелание удачи, покинул гостеприимный, но очень холодный погреб Гиго.
Последний проводил его не без сожаления. Юный граф, хоть и напоминал одним своим видом о том, что было отвергнуто, возможно – незаслуженно, но, во всяком случае, он был довольно доброжелателен и вежлив, а в глазах его, прощаясь, Гиго не заметил давно уже ставшего привычным презрения – вместо этого Ларошжаклен, казалось, почти сочувствовал ему.
Гиго знал, что его неожиданный гость никогда не примет сторону Республики, да что там – даже не смирится с её существованием, пусть и осознаёт всю безнадёжность борьбы за восстановление монархии. Анри никогда не простит Республике смерть кузена, к которому был привязан, пожалуй, больше, чем к родным братьям и сёстрам. Воспитанный в среде высшего дворянства, бывавший при дворе – он никогда не смирится с идеей равенства, как не смирилась с ней большая часть знати.
Д’Эльбе, сроду не имевший титулов и богатства, всегда наособицу стоял среди повстанцев-дворян и остро, почти болезненно чувствовал ту пропасть, которую они усиленно создавали между ним и собой.
Из всех предводителей он, пожалуй, лучше всех поладил с Боншаном. Тот, обладая громким титулом маркиза, высоким чином в дореволюционной армии и немалым состоянием, каким-то непостижимым образом умудрялся сохранять при этом ровное и одинаково доброжелательное отношение ко всем – от принца Тальмона (что было самым сложным) до егеря Стоффле (что тоже было не так уж легко)**.
Наверное, маркиз был на редкость проницательным человеком. Среди всех насмешек, завуалированных оскорблений и надменных взглядов он один, кажется, только и видел, когда Гиго был готов, наконец-то взорвавшись, вскочить с места и надерзить обидчикам в ответ, нарушая и без того хрупкое равновесие, достигнутое с грехом пополам в вандейском штабе. Тогда он искусно переводил разговор, как правило – возвращал его от перехода на личности к насущным вопросам тактики предстоящего сражения, за что Гиго – тогда ещё д’Эльбе – был ему бесконечно благодарен.
Он мог только надеяться на то, что Боншан, умирая, не слишком долго мучился. Когда они виделись в последний раз поздним вечером после битвы при Шоле, оба были не в лучшем состоянии. Откровенно говоря, Гиго и сейчас не способен был без содрогания вспоминать абсолютно белое, бескровное лицо смертельно раненого Боншана, на котором яркими пятнами выделялись искусанные до крови губы и широко распахнутые глаза, затуманенные нечеловеческой болью. Не приходилось даже и говорить о насквозь пропитанной кровью простыне и тяжёлом запахе перемолотых внутренностей – от солнечного сплетения до паха маркиза, фактически, разбило картечью надвое…
…Гиго потряс головой и покрепче стиснул поводья в занемевших от холода пальцах. Неделя прошла с тех пор, как он простился с Ларошжакленом. Время тянулось медленно и неприятно, работа шла без особых успехов. Гиго собственноручно писал воззвания, призывающие повстанцев сложить оружие, и не мог отделаться от тягостного чувства собственной неправоты, с новой силой захлестнувшего его душу. Ночами ему, несмотря на сильную усталость, не спалось, а мысли к утру, когда его, наконец, смаривала тяжёлая дремота, успевали зайти очень далеко.
Он безуспешно пытался утешить себя доводом, что священник был казнён не за веру, а за неприличные в его сане политические воззвания. Идея о мирской власти церкви никогда не встречала у Гиго особого понимания и одобрения, и он чувствовал свою правоту в этом, но казнь священника, слуги Божьего…это было неправильно, и Гиго мучила эта нестерпимая двойственность.
Хуже всего было то, что ему было не с кем поделиться своими мыслями. Из всех окружавших его людей приемлемые отношения у Гиго сложились только с Баталем, но вряд ли республиканец стал бы вникать в подобные моральные проблемы – даже если предположить, что Гиго, преодолев свою природную замкнутость и застенчивость, всё же поведал бы ему хотя бы часть своих размышлений, чего не могло произойти в принципе. Поверенными своих мыслей и чувств Гиго всегда делал либо Буаси, либо, много чаще – Маргариту, но первый был в дистрикте Монтегю, за много лиг отсюда, а Маргарита…
Собственно, сейчас он ехал к ней, в Шоле, едва не на коленях вымолив у Дюрана двухдневный отпуск. Баталь, что лишний раз делало ему честь, не только замолвил перед мэром словечко за Гиго, но и дал тому лошадь – ту же самую, на которой Гиго ездил с ним в то утро, когда расстреляли священника. Он был безмерно благодарен офицеру, но сама поездка, как ни странно, внушала ему самые горькие чувства.
Маргарита так и не простила его. С той краткой беседы на Нуармутье они не перемолвились ни словом, да что там – она даже не попрощалась с ним перед тем, как уехать в Шоле!
Между Шоле и Сен-Флораном часто ходила почта, но Маргарита не удосужилась прислать ему даже краткой записки – и это, пожалуй, было невыносимее всех мук совести, вместе взятых.
Она всегда поддерживала его, выслушивала его мысли, идеи и доводы, всегда не просто соглашалась с ним, не просто понимала аргументы – приводила и собственные в доказательство его позиции. Когда они только познакомились, Гиго однажды вслух сделал комплимент её незаурядному для женщины уму. Маргарита тогда улыбнулась и пошутила, что, за неимением красоты, ей приходится компенсировать эту досадную ошибку природы куда более сомнительными для женщины достоинствами.
Но для него она всегда была самой прекрасной на свете – со всей нескладной худобой, жёсткими волосами необычного ржаво-коричневого оттенка, большими тёплыми карими глазами – и с морщинками вокруг них, углублявшимися с каждым месяцем и годом. Он любил её со всей отчаянной искренностью нищего, обретшего сокровище, которое искал многие годы – и он не мог больше сносить её молчание. Пусть она снова кинет ему в лицо ядовитые, полные презрения слова – пусть, лишь бы снова услышать её голос, увидеть её лицо, узнать, что с ней всё в порядке – с ней и с Луи.
Прежде, чем впереди показались дома Шоле, ремни стремян успели нестерпимо сдавить его икры – Гиго был почти уверен, что даже толстые шерстяные чулки не спасут его от синяков. Он пустил лошадь шагом и с прерывистым вздохом облегчения вытащил ноги из стремян. Обочина дороги была сухой, и Гиго, по некотором размышлении, решил спешиться и немного пройтись пешком – его собственный шаг не слишком отличался по скорости от шага лошади, а от одной мысли снова поехать рысью его передёрнуло.
Он успел пройти почти четверть лиги, когда вдали показался всадник. Гиго едва успел пожалеть о том, что его статус не предполагает ношения оружия, даже холодного, как всадник приблизился достаточно для того, чтобы в нём стало можно узнать Отрива.
Когда тот поравнялся с Гиго и остановил лошадь, Гиго мельком позавидовал его добротной тёплой одежде, его ботфортам – пусть немного поношенным, зато прекрасно закрывающим ноги до самых коленей. Конь тоже был вполне приличный, и Гиго испытал жгучий стыд за свои грязные обноски с чужого плеча, за растоптанные башмаки, за тощую обозную клячу… На несколько секунд он пожалел о том, что Отрив смог узнать в жалком санкюлоте своего родственника.
Но все его сожаления рухнули в тот миг, когда Отрив, нисколько не брезгуя и не чинясь, заключил его в приветственные объятия с искренней, тёплой улыбкой.
- Рад вас видеть, Морис, - Пьер окинул его быстрым, цепким взглядом и слегка нахмурился. – Правда, мою радость несколько омрачает то, что вы явно не благоденствуете… Неужто граждане республиканцы не расщедрились вам даже на приличную одежду?
Гиго отрицательно покачал головой и поёжился от ледяного порыва ветра. Отрив перехватил его ладонь и нахмурился пуще прежнего.
- Ещё немного – и у вас отвалятся пальцы, - несколько секунд он, казалось, размышлял над чем-то, потом спешно полез в карман сюртука и, вытащив оттуда несколько монет, решительно протянул их Гиго.
- Возьмите и купите себе что-то поприличнее этого тряпья, - категорично заявил Отрив в ответ на робкие возражения, удивительно походя в этот момент на свою младшую сестру. Маргарита точно так же щурила глаза и чуть наклонялась вперёд, когда приходила напоминать своему несколько рассеянному мужу, что обед подан полчаса назад и не будет ждать, пока месье д’Эльбе дочитает очередную главу.
- Как М-маргарита? – непроизвольно вырвалась у Гиго.
Пьер закатил глаза:
- Разумеется, она рвёт, мечет и язвит – первые несколько часов. Потом постепенно отходит и начинает хлопотать, пытается накормить до отвала – по крайней мере, так было со мной.
- Не уверен, что со мной будет т-так же, - пробормотал Гиго очень тихо, но Отрив всё же услышал и поспешил сменить тему.
- Зато крестник*** - просто чудо! Представляете, уже твёрдо стоит, даже ходить пытается по стенке. Падает, конечно, через каждые три шага, но – удивительно! – встаёт и снова пробует идти. Упрямый малыш, - Отрив хмыкнул, - весь в родителей.
Против воли, Гиго улыбнулся.
Отрив вытащил из кармана часы и озабоченно нахмурился.
- Мне поспешить надо. До Нанта путь неблизкий.
- Отчёт везёте? – поинтересовался Гиго сочувственно. Отрив удручённо скривился.
- Говорят, наш нантский комиссар – изверг, каких поискать. Слухи смутные, но всё равно не особенно обнадёживающие.
- Удачи в-вам, - искренне пожелал Гиго.
Отрив уже сидел в седле. На прощание он широко улыбнулся, махнул рукой – и послал лошадь с место в галоп.
- Привет Луи и Маргари-ите! – донёсся до Гиго его отдалённый крик, смешавшийся со звонким стуком копыт по схваченной морозом дороге.
***
- Пустишь? – просто спросил Гиго. – Или мне н-назад ехать?
Маргарита поджала губы и ничего не ответила, но посторонилась, пропуская его в дом.
Он тщательно вытер ноги об аккуратный коврик возле двери – он не сомневался, чьи руки положили его сюда, жена сумела когда-то даже сырой, затхлый Вожиро превратить в уютный дом, куда хотелось возвращаться.
Дом, в котором поселили заложников, был не так уж и велик. На первом этаже располагались кухня, небольшая столовая и гостиная, а также ныне пустующие комнаты прислуги – Маргарите и Сюзанне, жене Буаси, приходилось со всем справляться самим, впрочем, обе женщины, особенно Маргарита, никогда не претендовали на роль изнеженных аристократок. Второй этаж занимали жилые комнаты – одна из них, предназначавшаяся Отриву, пустовала, в другой жила Сюзанна и Буаси во время своих приездов, следующую занимали их дочери – Мари и Габриэль, а крайняя досталась семейству д’Эльбе в полном составе.
В гостиной Мари и Габриэль расположились с куклами. Разумеется, их многочисленные игрушки остались дома, никто не озаботился тем, чтобы захватить хотя бы один из тех трёх огромных ящиков, куда девочки складывали свои сокровища. Теперь десятилетняя Мари и девятилетняя Габриэль довольствовались самодельными куклами, но, похоже, это их не сильно разочаровывало.
Увидев вошедшего Гиго, они мгновенно побросали игрушки и, торопливо вскочив, почти синхронно присели в реверансе. Гиго улыбнулся им в ответ и хотел было, склонив голову в приветствии, привычно снять шляпу – только дотронувшись рукой до непокрытой головы, он вспомнил, что его шляпа потерялась ещё под Шоле.
- Здравствуйте, месье д’Эльбе, - почтительно произнесла серьёзная Мари, а её более легкомысленная и весёлая младшая сестра широко улыбнулась, демонстрируя выпавшие передние зубы.
Из кухни показалась Сюзанна, поспешно вытиравшая руки об фартук.
- Здравствуйте, Морис, - она тоже улыбалась. Отвечая на её приветствие, Гиго с щемящей грустью попытался утешить себя тем, что хоть кто-то тут ему рад.
Из-за спины Сюзанны, наконец, появилась маленькая фигурка в застиранном, явно великоватом платьице. Луи неуверенно ковылял на подгибающихся ножках, держась за стенку.
Раньше у Гиго не было времени даже на то, чтобы толком рассмотреть сына. Он помнил его красным, сморщенным младенцем нескольких дней от роду, каким его держал, светясь от гордости, новоиспечённый крёстный Отрив. Сейчас, почти год спустя, Гиго с удивлением заметил в ребёнке знакомые черты. Этот длинный нос, тёмная волнистая прядка, выбившаяся из-под сползшего чепчика – ближайшее подобие этого всего он мог прежде увидеть не иначе, как в зеркале. Это было до того странно и необычно, что Гиго так и застыл истуканом посреди гостиной, в некотором изумлении глядя на своё маленькое подобие. Он сотню раз представлял себе, каким будет его сын, но реальность оказалась открытием, радостным в своей ослепительной новизне.
Луи, задрав голову, внимательно смотрел на незнакомого человека посреди гостиной и вдруг, оттолкнувшись от стены, неуверенно сделал шаг навстречу отцу. За этим шагом последовал другой, третий, четвёртый…
Гиго, завороженный, медленно пошёл ему навстречу. Они встретились ровно на полпути – Гиго почувствовал, как маленькая ладошка крепко ухватилась за его штанину. Луи, запрокинув голову, с бесстрашным любопытством рассматривал отца вблизи, а тот, не удержавшись, наклонился и взял на руки довольно заулыбавшегося малыша.
- Здравствуй, Луи, - тихо сказал Гиго сыну. – Узнаёшь меня? Я т-твой папа.
Необычайно серьёзный взгляд больших карих глаз был ему ответом.
- Па-а, - задумчиво протянул Луи, явно не понимая смысла сказанного, но Гиго почувствовал, как теплеет у него на душе. Он обернулся – и Маргарита слишком поздно смогла сменить улыбку на прежнее холодное и неприступное выражение лица.
- Вымылся бы, прежде чем ребёнка на руки брать, - бросила она и резко отвернулась, скрывая лицо. Сюзанна бросила на неё укоризненный взгляд, но, казалось, даже резкость Маргариты не могла уничтожить радости Гиго.
***
Маргарита всё же заставила его вымыться – не сказать, чтобы он был сильно против, но сменной одежды у него не было.
- Я забрала то, что оставалось, - наткнувшись на его изумлённый взгляд, Маргарита устало пояснила: - Ты бы всё равно всё растерял…знаю я тебя…
- Знаешь, - не стал спорить Гиго.
Чистой рубашки не нашлось – Маргарита выпросила у Сюзанны одну из рубашек Буаси. Гиго она была заметно велика, но он был слишком рад возможности вымыться и сменить одежду, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Воду на кухню они носили вместе из ближайшего колодца, вместе подкладывали дрова в печь, и Гиго чувствовал, что Маргарита постепенно оттаивает, просто не хочет пока в этом признаться даже самой себе.
Закат догорал, когда он, выбравшись из корыта с почерневшей водой, расчёсывал мокрые волосы. День пролетел незаметно.
Маргарита, взяв сонного Луи на руки, уже поднялась наверх. Гиго вздохнул – предстоял момент истины. Либо Маргарита простит его сейчас, либо отложит это на неопределённый срок – а об этом ему не хотелось даже думать.
Вылив воду и ополоснув корыто, он осторожно поднялся наверх по скрипучей лестнице – Сюзанна и девочки уже разошлись по комнатам и, скорее всего, уже спали. Гиго безрадостно покосился в сторону пустующей комнаты Отрива – не исключено было то, что нынче ему придётся ночевать там.
Он подошёл к комнате Маргариты и осторожно приоткрыл дверь.
- П-пустишь? – спросил он прямо, как и утром.
Маргарита, склонившаяся над кроваткой уже уснувшего Луи, повернула голову и внимательно посмотрела ему в глаза. От этого взгляда он непроизвольно втянул голову в плечи, а потом и вовсе попятился, скрипя половицами.
Она сделала несколько шагов ему навстречу. Вопреки замешательству и страху, Гиго залюбовался её бледным лицом, горделивой посадкой головы, решительной походкой – ни одна деталь, даже такая мелочь, как упавшая на лоб прядь волос, не укрылась от его внимания…
Маргарита остановилась почти вплотную к нему, так, что он почти ощущал тепло её дыхания. Мучительно захотелось обнять её, прижать к себе, наконец-то поцеловать – но он не смел даже пошевелиться, только смотрел на неё широко распахнутыми глазами в ожидании приговора.
- Попортил ты мне нервов, Морис, - устало начала Маргарита, - сил моих больше нет…
- М-м-мне уйти? – глухо спросил он и начал было разворачиваться…
- Стоять! – тонкая ладонь решительно легла ему на плечо, разворачивая обратно. Гиго, послушно поворачиваясь, успел, кажется, и дважды, и трижды растаять от счастья…
И уж совсем приготовился он лишиться рассудка от незаслуженного везения тогда, когда Маргарита преодолела последнее расстояние, разделявшее их, и, прижавшись к нему всем телом, прошептала:
- Поцелуй меня, Морис...
И он охотно исполнил эту просьбу. И ещё раз. И ещё. За окном была зима и Революция, завтра этому миру было суждено снова разлучить их…
Завтра – но не сегодня.



*Задумывалось, как двойное оскорбление – во-первых, сомнение в том, что д’Эльбе был легитимным главнокомандующим, плюс выходка, как мне кажется, довольно в стиле кичащегося своим происхождением Тальмона – нарочно написать фамилию д’Эльбе в «недворянской» форме. Обратный трюк проделывал в своё время Дантон.

**Известен случай, когда на военном совете Боншан и Стоффле доспорились до того, что последний вызвал маркиза на дуэль. Боншан не просто отказался принять вызов, но и тактично обошёл в своём отказе вопрос разницы сословий.

***Пьер Дюгу д’Отрив был крёстным своего племянника, Луи д’Эльбе

@темы: твАрения, "Предатель", вандейское, в белом венчике из роз впереди идёт д'Эльбе

---

Коротко о жизни

Завтра у нас последний день ремонта, а ко мне приедут мемуары Рене де Боншан и книжечки про Ларошжаклена и д'Эльбе. Само собой, научная ценность последних сомнительна, но на безрыбье что только не станешь читать...
***

В прошлом году видела спецкурс "Французская монархия старого порядка", кажется. Жду, когда соответствующая кафедра вывесит список спецкурсов, думаю сходить, разведать...
***

Наткнулась на работу Бабёфа о Каррье, полистала, поумилялась. Так вандейцев не каждый роялист похвалит
***

Надо найти время и проштудировать какой-нибудь фундаментальный труд о Революции. Позор знать о личностях революционеров на 60% из фанфиков
***

Кажется, я чуть ли не единственный роялист, который прохладно относится к Людовику XVI, а Марию-Антуанетту вообще терпеть не может.
"Наплодили плюшевых роялистов!" (с)
Не, ну серьёзно. Видела одну девочку (ей лет, наверное, 15), слэшер, фемслэшер, и ладно бы она только про королеву написала...но после строчки "и на груди горят ШУАНЫ" я не знала, куда мне бежать. Похвалила за выбранную тему, конечно...
Так что большинство т. н. "роялистов" в фандоме - это те, кто просто любит красивые платьица и пудренные парички. О той же Вандее они не пишут - конечно, там же грязь, кровь, вши в ненормальных количествах и дизентерия, никакие модные шмотки Шаретта этого не искупят.
По поводу своего отношения к политическим взглядам любимых персонажей я уже писала, что разделяю их далеко не полностью, но я их пытаюсь понять, понять, как каждый из героев понимал для себя защиту Трона и Алтаря...
Во мне тоже есть любовь ко внешнему. В конечном итоге, портретная галерея в Шоле ничьё эстетическое чувство не оставит равнодушным. Но...я знаю, что на деле всё было совершенно не так красиво и героически, и, сознавая это, я люблю вандейцев ещё больше. Потому, что они были такими же людьми, как и мы, и им точно так же было больно и страшно. Но никто из них не умер трусом.

@темы: vita, вандейское, кактусофагия