[annedhiver]

Название: Старый новый мир (отыгрыш). Вторая часть
Фэндом: Вандея
Авторы:  Chevalier sans nomme,  Electra_666
Пейринг и персонажи: Лескюр/Анри, позже Лескюр/ОЖП, Виктория, их дочери, немного жриц любви, и все, кто не успел убежать
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Слэш, Драма, Романтика, Агнст, Hurt/Comfort, AU.
Предупреждения: Underage
Описание: В мире победившего роялизма Лескюр выжил - и безумно жалеет, что не погиб под Ла Трамбле. То, что было его иллюзорным счастьем, сыпется из рук осколками - но, кто сказал, что кроме Виктории его никто не любит и не может полюбить?
Примечание: Эта часть отыгрыша открыта, поскольку здесь нет слэша. И даже гета пока ещё нет


Аньес долго не хотела просыпаться, но пара резких толчков в плечо привела ее в чувство - пришлось открыть глаза, пока не решили применить что-нибудь действеннее, вроде обливания холодной водой. Перед собой она увидела хмурую, опухшую с недосыпа физиономию отца.
- Вставай, - просипел он и закашлялся. - Пойдешь к барину.
- К кому? - не поняла Аньес и встала на ноги, едва покачнувшись - в голове все еще шумело после той трепки, которую задала ей вчера мать за убежавшее молоко. Одеваться ей не пришлось - спала она прямо в платье, чтобы не мерзнуть, потому что с пола даже в самые теплые дни тянуло холодной сыростью. Отец глянул на нее оценивающе и, обернувшись, обратился к кому-то позади себя:
- Сойдет?
- Причесать бы ее, - раздался знакомый голос. Только сейчас Аньес поняла, что в доме находится еще и дядя Бернар, брат отца. Братья были похожи как две капли воды, но дядя слыл человеком образованным и приличным, ибо мог с одной ошибкой написать свое имя и напивался исключительно по субботам, пусть и так, что его не могли потом добудиться еще целый день.
- Месье приехал, - объяснил он ничего не понимающей Аньес. - Хочет, чтобы к нему всех девок в округе привели.
- Авось на что-то сгодишься, - поддакнула из своего угла мать. - А если что не так - он тебя и запорет, и похоронит.
На Аньес ее слова не произвели большого впечатления - мать уже не раз грозилась забить ее до смерти, так что Аньес к этому успела привыкнуть. Зная, что спорить - себе дороже, она пригладила растрепанные волосы, завязала на груди косынку, которую мать позволяла ей надевать лишь на праздники, и, давя зевки, выплелась из дома.
Рядом с крыльцом возились в грязи двое младших братьев - Жан и Мишель. Лет им было уже по десять или двенадцать, но вели они себя до сих пор как пятилетние, и на них давно уже перестали обращать внимание. Разве что отец иногда горевал, что не выйдет из них нормальных работников, и неизменно прибавлял к этому, что это все мать виновата - не стоило ей тогда, будучи на сносях, его злить, он бы ее не побил, и родились бы Жан с Мишелем нормальными, как и все остальные. Вообще дети в семействе Аньес были на редкость живучими: ее саму не раз попрекали тем, что она, дескать, не померла во младенчестве, а осталась висеть на родительской шее лишним прожорливым ртом.
- Я с тобой пойду, - сказал дядя Бернар, нагоняя ее; родители остались в доме, но Аньес не испытала желания вернуться, чтобы попрощаться. Любые чувства всю жизнь не волновали ее вовсе, и что бы она ни делала - все управлялось каким-то оцепенелым рассудочным рассуждением. Полностью равнодушная к своей будущей участи, она вяло кивнула дяде.
- Когда придем в замок, молчи, - наставлял ее дядя. - Говорить буду я, а то сболтнешь еще чего лишнего...
- Ага, - кивнула Аньес, больше занятая мыслями о том, что в желудке у нее за два дня не было почти ничего, и теперь там царило какое-то муторное, сосущее ощущение, ставшее, правда, привычным.
На дом она так и не обернулась.

Лескюр внимательно и слегка брезгливо осматривал дебри паутины на ближайшем к нему канделябре. Мари брезгливо приподняла юбку, близняшки синхронно чихали, а их гувернантка стоически пыталась выдержать на лице отвращение вперемешку с деланным хладнокровием.
Ещё на подступах к замку, пытаясь добудиться пьяного в дрова привратника, Лескюр понял, что ничего хорошего ему ждать не стоит, что слегка погасило его радостный настрой, не проходивший после окончания процедуры развода.
Два часа спустя, тщательно осмотрев полуразрушенное и заросшее грязью здание, он мрачно покосился на слуг - непроходимо тупого детину, выполнявшего всю простую и тяжёлую физическую работу, и беззубую бабку, попытавшуюся улыбнуться с претензией на кокетство. Маркиза передёрнуло.
Кое-как, чуть ли не самив взявшись за тряпки, им удалось до вечера расчистить несколько небольших жилых комнат - и последней мыслью, промелькнувшей в голове у Лескюра прежде, чем тот провалился в глубокий сон, была мысль о том, что неплохо было бы найти служанку...
Кинуть клич не составило труда - достаточно было посулить родителям подошедшей счастливицы денег. Требования были самые простые - уметь убираться, стирать и мыть посуду, да помогать одеваться девочкам - сам Лескюр справлялся со своим внешним видом без посторонней помощи. Разумеется, маркиз бы предпочёл, чтобы девица была хорошенькой - даже из самых невинных эстетических соображений.
Незадолго до полудня крестьяне повели своих дочерей и прочих родственниц к воротам замка.

Глядя на то, сколько девиц собралось со всей округи, дабы добыть себе теплое место в барском замке, Аньес подумала, что мать точно останется разочарована, когда дядя Бернар приведет ее обратно, а, значит, не миновать ей новой ругани и тумаков. Она вздохнула, но без особой горечи: побои настолько успели въесться в нее, что она перестала обращать внимание на тупую боль во всем теле, остающуюся от них и мучающую ее каждое утро. Не смотрела она и на то, как остальные девки, разодетые и раскрашенные, презрительно морщатся, когда она проходит мимо них - босая, заспанная, в мятом платье с изорванным подолом. Может, Аньес и рада была бы приодеться, чтобы не оскорблять барина своим видом, но этот наряд был ее единственным, и тот достался от старшей сестры, уехавшей несколько лет назад в Брессюир в поисках лучшей доли и сгинувшей там без следа.
- Здесь стой, - дядя Бернар взял ее за плечи и поставил на уготованное ей место - последнее в ряду взволнованных девиц. Аньес еще раз окинула взглядом своих соперниц и вяло подытожила про себя, что ей точно не жить.

Лескюр медленно шёл вдоль ряда прихорошенных пейзанок, периодически останавливаясь и спрашивая какую-то мелочь - имя, возраст, слывёт ли в семье хорошей работницей... Девушки явно пытались ему понравиться, и он испытал отвращение при мысли о том, что, вполне возможно, большинство из них надеются забраться к нему в постель.
Чем дальше он шёл вдоль ряда девушек, чем больше мрачнело его лицо, тем равнодушнее и холоднее делался голос. Чем дальше, тем хуже становились платья, уже кое-где залатанные, на смену деревянным башмакам иногда приходили босые ноги, а ленты в причёсках становились всё более затрёпанными и выцветшими.
Ряд закончился. Перед ним стояла последняя девушка, на вид - одна из самых младших, вряд ли эта тощая замарашка дожила до возраста невесты. Светлые волосы были растрёпаны, на рваное бурое платье было без слёз не взглянуть, а на чумазом личике было выражение тупой затравленной покорности. Именно эта затравленность и помешала маркизу пойти прочь и выбрать наугад - он просто не мог пройти мимо такого несчастного. забитого существа и хотя бы не узнать чего-то о его жизни.
- Как тебя зовут? - он постарался говорить мягко, чтобы не напугать явно нервничающую девицу.

Аньес настолько ушла в себя, что не сразу поняла, что обращаются к ней. Увидев, что месье стоит прямо перед ней и изучает ее взглядом, она вздрогнула и судорожно попыталась оттянуть юбку пониже, но добилась этим лишь того, что едва не разорвала платье надвое. Вопрос дошел до нее не сразу, но она промолчала, помня о строгом наставлении дяди Бернара. Как и следовало ожидать, он ответил за нее:
- Ее зовут Аньес, месье.
Пользуясь тем, что ей не надо говорить, Аньес тем временем внимательно разглядывала барина и все больше приходила к выводу, что он, в общем-то, мало чем отличается от обычных людей - разве что лицо у него тонкое и лощеное, не то что у деревенских, да и одежда хоть куда - на его сюртук и белоснежный платок Аньес даже дышать боялась. В остальном вид у него был совершенно обыкновенный, разве что какой-то усталый, и Аньес предположила, что барина утомила вся эта тягомотина не меньше, чем ее саму.

Голосом Лескюра при ответе, кажется, можно было заморозить Луару - на помятого мужика, отца или дядю Аньес, можно было без опаски сорвать недовольство:
- Полагаю, девушка и сама умеет говорить. Или вы решили отдать мне в услужение немую дурочку?
Девушка смотрела на него во все глаза и вздрогнула, когда он повысил голос. Деревенские девицы, конечно. все вели себя непривычно, и понять, что твориться у них в голове, было невозможно, но растерянность и страх Аньес он различал явственно - слишком въевшиеся в её натуру. На секунду его кольнула острая жалость.
- Сколько тебе лет? - к девушке он обращался не в пример мягче, не желая пугать бедняжку ещё сильнее. Она вела себя совсем иначе, нежели остальные - не выставляла себя напоказ, не пыталась понравиться - кажется, ей было и вовсе всё безразлично.

Когда барин прикрикнул на дядю Бернара, заставляя его замолчать, Аньес начало отчетливо мутить. Она понятия не имела, как разговаривать с господами, да что уж там - она видела-то их несколько раз за жизнь, и то издалека. Лучше было бы, чтоб говорить продолжил дядя - он-то точно сумел бы договориться, а Аньес теперь ощущала себя так, будто ее вывезли на середину реки и выбросили из лодки: плыви, как знаешь, а если не знаешь - тони.
- Точно не знаю, - пролепетала она, с трудом шевеля отнявшимся языком. Наверное, и мать не вспомнила бы, когда родила Аньес - та была тринадцатой в семействе, и у матери наверняка в голове перемешалось, когда из нее вылезал очередной ребенок. С тех пор точно прошло больше десяти лет, но сколько именно - Аньес не представляла.
- Наверное, шестнадцать, - несмело проговорила она, уповая на то, что вряд ли барину придет в голову это проверить. Вряд ли он был бы рад, если б подумал, что она попыталась ему соврать.

Голос у неё был совсем тихий - Лескюру пришлось слегка наклониться, чтобы услышать - а Аньес едва доставала ему до плеча.
- Ты справишься с уборкой замка? Имей в виду, тут несколько этажей и много комнат. - Он мог бы назвать точное число, но вряд ли девушка знала столь большие числа.
Из-за угла любопытно выглядывали девочки и между собой что-то обсуждали - зная дочерей, он предполагал, что они спорят на десерт, кого же он выберет. На ближайший десерт, которого пока не готовили - кухня была завалена мусором, который без особого энтузиазма разбирали слуги, и всем обитателям замка приходилось довольствоваться общей для всех похлёбкой. Девочки ныли - пока Лескюр не предложил им вернуться в Париж к матери. После этого жалобы тут же притихли.

Барин наклонился к ней совсем близко, и Аньес почуяла, что его тело источает какое-то неземное благоухание - даже все полевые цветы, которые она любила собирать летом, не могли затмить этот чудесный запах. Вкуснее пахнул только ладан в церкви, и то Аньес теперь в этом сомневалось. Очевидно, барин все-таки чем-то отличался от простых людей - простые пахли в основном потом, навозом и спиртом, но месье, конечно, не мог себе позволить ничего подобного.
- Я справлюсь, - пробормотала она еле слышно, и тут так некстати влез дядя Бернар, крайне встревоженный тем, что его попытались отодвинуть в сторону:
- Она справится, месье! Может работать от зари до зари, и ест мало...
Голос у него был взволнованный. Очевидно, он ощутил, что еще чуть-чуть - и на него свалится невероятная удача, но зря попытался подтолкнуть ее, начав тараторить: по мнению Аньес, это было так же глупо, как дергать саженец из земли, надеясь, что он будет расти быстрее.

- Кажется, я сказал, что говорю с девушкой. а не с её сопровождающим, - Лескюр зло сверкнул глазами.
То, что девушка и вправду не избалована сытостью, было видно - по костлявым плечам, по тонким, не успевшим заново загореть запястьям - крестьянки, конечно, от работы дурнеют и худеют в голодные годы, но нынешний урожай, как слышал Лескюр, был более чем богатым...
Лескюр почти с отвращением швырнул радостно осклабившему гниловатые зубы мужику увесистый мешочек серебра.
- Это вам, - произнёс он с поистине зимним холодом. - Все остальные свободны. Мадлен, - окликнул он старуху, не обращая уже внимание на расходящихся пейзан, - отмой и приодень девушку!

Не веря, что это происходит именно с ней, Аньес беспомощно оглянулась на дядю, но тот уже потерял к ней всякий интерес - его всецело заняло содержимое врученное ему мешочка. Судя по его вытянувшемуся лицу, столько денег за раз он не видел ни разу в жизни, и поэтому поспешил скрыться - опасался наверняка, что барин передумает. Аньес не успела моргнуть, как осталась совершенно одна, и растерянно заозиралась по сторонам, словно бы ища, куда можно спрятаться. Тут к ней приблизилась какая-то старуха, цепко ухватила за локоть и поволокла прочь из зала - Аньес, понимая, что лучше ничему не противиться и лишних вопросов не задавать, послушно засеменила за ней.
То, что случилось потом, напоминало какую-то сказку. Аньес окунули в широкую лохань, наполненную теплой водой, и отскребли с нее грязь так тщательно, будто хотели содрать кожу. Платье свое старое она больше не увидела, ее переодели в новое, которое, на взгляд Аньес, пошло бы больше какой-нибудь госпоже, но никак не ей. В довершение всего ей вручили туфли - похожие она видела только на матери, и то в далеком детстве, когда старшие братья были еще живы, а отец не вынес из дома все, что можно было продать. В новой обуви Аньес боялась даже ступить, чтобы ненароком ее не запачкать, а ей еще и прибрали в довершение всего волосы и дали посмотреться в зеркало. В первую секунду Аньес не поняла, что невероятно красивая девушка в отражении - это она сама.
После того, как с переодеванием было закончено, Аньес снова отвели к барину. Завидев его, она попыталась красиво поклониться, но непривычно обутая нога уехала куда-то в сторону, и девушка едва не загремела на пол.

Вымытая и приодетая, Аньес выглядела просто прелестно, чем-то напоминая Анри в те далёкие годы, когда он был ребёнком - может, длинными светлыми кудрями, а может - немного испуганным и по-детски восторженным взглядом?
Поклон у неё вышел неуклюжим, и Аньес явно перепугалась ещё больше. Общение с ней начинало напоминать Лескюру попытки приманить дикого зверёныша - главное было подобрать нужный, располагающий тон. Лескюр уже понял, что к девушке относились не лучшим образом - раз спали и видели продать на сторону, и хорошо, что покупателем оказался он, и был настроен относиться к ней с несколько большей человечностью.
- Тебе надо будет раз в неделю убираться в замке, мыть посуду и стирать бельё - не бойся, его не так уж и много, - он слегка улыбнулся. - Я прикажу, чтобы тебе дали комнату, - он припоминал, что среди каморок для слуг были вполне приличные, не задетые пожаром, и даже довольно сухие, - и кормили досыта. Тебе нечего бояться.

Аньес внимательно, но с легким недоверием слушала, что ей говорят, стараясь ничего не упустить. На словах все было гладко и хорошо, но она неплохо знала, что слова у людей удивительно часто расходятся с делом. Сейчас она готова была благодарить месье лишь за то, что он дал ей возможность не возвращаться к родителям - но кто знает, не будет ли она вскорости поминать их добрым словом?
- Я буду стараться, - сказала она, глядя на барина скромно и опасливо. Лучше всего было не давать ему повода придраться к ней, но в этом Аньес была настоящим знатоком. Делай, что тебе говорят, и не лезь, куда не просят - вот те правила, которые должны были сделать ее жизнь в замке по меньшей мере сносной.
- Спасибо, - на всякий случай добавила она.

Девушка откинула за спину прядь волос, и Лескюр с внезапным тошнотворным ужасом увидел, что почти всё плечо, раньше прикрытое более закрытым платьем, залито лилово-жёлтым синяком.
- Что с тобой случилось? - спросил он почти машинально, указав на синяк вытянутой рукой. - Ты ударилась?
- У неё, барин, по всему телу такие, живого места нет, - прошамкала Мадлен из дальнего угла. - Поколачивали видать девчонку-то... - она сокрушённо покачала головой.
Не сказать, чтобы Лескюру не доводилось переживать телесных наказаний - откровенно говоря, в детстве его нередко секли розгами за самые мелкие провинности, и он был более чем уверен, что подобные педагогические приёмы более чем распространены - однако не допускал и мысли применять подобное на собственных детях. Но серьёзные, до чёрных синяков, побои - это было слишком даже для тёмных крестьян. Лескюр не понимал, как можно всерьёз поднять руку на такое хрупкое существо...

Все-таки Аньес не могла не совершить жуткий промах, а именно - хоть и ненароком, но показать барину свой синяк, оставшийся после вчерашней материнской трепки. Мгновенно устыдившись этого, она поспешила закрыть его волосами, но вряд ли это могло помочь месье забыть увиденное.
- Это... это мать, - нехотя произнесла она, стараясь выражаться как можно более безразлично: нельзя было предугадать, что скажет барин в ответ на ее слова. - Заживет.
Не хватало еще, чтобы подумали, что она неженка. Да и не стоил синяк такой тревоги: сколько их уже побывало на теле Аньес, было не сосчитать. И с чего барин вдруг так удивился? Впрочем, его-то вряд ли кто в детстве колотил - наверняка он даже ребенком был таким же важным..

Наверное, Лескюр бы не так удивился. если бы ему сказали, что на Аньес напали разбойники или вовсе - какая-нибудь нечисть из страшных сказок. Виктория никогда не казалась ему хорошей матерью - а собственную он и не мог помнить, чтобы сравнивать - но не мог представить себе женщину, способную так издеваться над собственным ребёнком.
- Не бойся, - решительно сказал он, - тут тебя никто бить не будет.
Он преисполнился омерзением при мыслях о семье, где так относятся к детям, но решил всё же уточнить.
- Что ты можешь рассказать о своей семье?

"Конечно, меня тут не будут бить, - пронеслось в голове у Аньес, - потому что я не сделаю ничего такого, что могло бы вас разозлить". Хотелось смерить месье недоверчивым взглядом, но она удержалась и опустила глаза в пол - уж за дерзость-то ей точно могло достаться по первое число. Услышав следующий вопрос, она начала отвечать - медленно, размеренно, нарочно делая свой тон как можно более ровным.
- Нас у отца и матери пятнадцать, - сказала она, стараясь говорить четко. - Я - тринадцатая. Сестры мои кто замужем, кто пропал, кто помер. Братья пошли воевать за короля, когда бунт был. Они короля-то не особо любили, просто хотели хапнуть чего побольше... их свои-то и расстреляли.
Отсутствие боли в ее голосе вовсе не было притворством. Братьев она почти не помнила и не видела никакого резона в том, чтобы по ним горевать. Исчезновение сестер тоже прошло для нее незамеченным, единственным последствием этого были новое платье и рубашки. К отцу и матери она тоже не испытывала даже подобия привязанности - по сути, ей было не привыкать быть совершенно одной.
- Отец с тех пор запил крепко, - произнесла Аньес. - Да и мать не отстает. Остались только я, Жан с Мишелем - это младшие мои, - да Пьер, он в батраки пошел. Иногда денег присылает, так и с голоду не дохнем...

"Бедное дитя" - едва не вырвалось у Лескюра. Аньес рассказывала ужасные вещи - даже на взгляд человека, не слишком избалованного родственной заботой, но у него, по меньшей мере, был Анри, были девочки, это не давало ему чувствовать себя заброшенным, а Аньес, кажется, даже не понимала, насколько ужасно звучит её рассказ и должна была всерьёз удивиться жалости, вероятно, явственно проступившей на его лице.
Лескюр какое-то время просто стоял молча, то обращая взгляд на девушку, то опуская его на каменные плиты пола, потом, словно очнувшись, обратился к Мадлен:
- Корми её получше, а то того и гляди ветром унесёт, - он улыбнулся собственной шутке, но на душе было тяжело.

Месье все-таки был совсем не похож на людей, встреченных Аньес до этого - чем больше она говорила, тем явнее на его лице проступало какое-то необычное выражение, которое она сама затруднялась определить. Никто больше на нее так странно не смотрел - это было точно, и она от этого смутилась донельзя. Еще более неуютно она себя почувствовала, услышав приказ месье, обращенный к старухе.
- Я могу мало есть, - поспешила заверить его она, чтобы он, того и гляди, не подумал, что она обжора. - Хлеб не всегда нужен. Хватит чего попроще.
Сказано было достаточно твердо, чтобы месье не подумал, что она кокетничает. Хлеб стоит очень дорого - это Аньес усвоила с детства, когда ей приходилось перебиваться мелкими кусками лепешек. А лишать этого лакомства самого месье и его дочерей, которых она уже успела заметить краем глаза, ходя по коридорам замка, она намерена не была.

Лескюр не хотел даже думать, как жил человек, считающий хлеб чем-то вроде лакомства.
- Еды хватит на всех - и на тебя тоже, - он твёрдо кивнул головой, заодно показывая, что разговор окончен, и вышел из залы.
Дочери сидели в кое-как расчищенной библиотеке и по очереди читали, перебиваемые изредка поправками гувернантки. Лескюр, оставаясь незамеченным, несколько минут наблюдал за ними, пытаясь успокоиться. Раньше он никогда не общался напрямую с собственными крестьянами, да и вообще мало заботился о мире за пределами книг и собственного дома.
Увиденные тени мира его ужаснули.
***
Только на третий день, проснувшись поутру и с удивлением обнаружив, что в ее теле ничего не болит, и сама она не дрожит от холода, Аньес поняла, что у нее началась новая жизнь. Конечно, она была не настолько легкомысленна, чтобы позволить первым же соблазнам очаровать ее, и держала ухо востро, не позволяя себе ни малейшей жалобы или пререкания. Замок был велик, и прибирать его было сложно, но Аньес было не привыкать к усталости. Она исправно выполняла все наложенные на нее обязанности, стараясь не допустить ни единой оплошности, и до поры до времени ей это прекрасно удавалось. Но ничто не могло продолжаться вечно - в один вечер, ужасно утомленная прошедшей уборкой, она вносила в кабинет месье поднос с вечерним чаем, когда ее ноги предательски заплелись при попытке переступить через порог. Аньес слабо вскрикнула; ей удалось избежать падения и даже удержать поднос в руках, но одна из чашек, прекрасная, изящная, расписанная, сорвалась с него и мгновенно разбилась на десятки осколков.
Аньес стоило огромных усилий не уронить следом и сам чайник. У нее заранее заныла спина, предвещая удары, которые обрушатся на нее. Просить прощения было бессмысленно, оставалось только ждать заслуженного наказания. Аньес медленно, как во сне, поставила поднос на стол месье и, освободившись от ноши, съежилась, как будто это могло как-то ее защитить.

Лескюр, заслышав звон разбитой чашки, подскочил, вскинул голову и секунды две дико озирался, точно только что разбуженный человек - до этого момента он был с головой погружён в перечитывание пьесы Шекспира на языке оригинала, что позволило ему отдохнуть от дневных трудов, связанных с поместьем. Непривычный к подсчётам и ведению хозяйства, он с трудом пробирался сквозь эти дебри и чудовищно устал - и Шекспир был бальзамом для его усталого разума и души.
А сейчас его любимая севрская чашка, подаренная некогда мачехой ещё на десятые именины, лежала, безнадёжно разбитая на мелкие осколки.
В течение пяти секунд обычный гуманизм Лескюра подвергался нешуточному испытанию, но тут он столкнулся взглядом с Аньес и понял, что у него просто не хватит духу наказать это маленькое, смертельно испуганное существо, смотревшее на него с тоскливой обречённостью.
- Это...это всего лишь чашка, - выдавил он со слабой улыбкой, решив не уточнять, что дорожил ей ещё в ту пору, когда служанки ещё не было на свете.

Аньес вздрогнула. Она ожидала, что сейчас на нее привычно начнут орать, дадут ей пару пощечин, а затем сделают и еще что похуже, но услышала только сдавленный, печальный голос месье - и это неожиданно оказалось хуже всего.
- П... простите меня, - прозаикалась она, понимая, что готова сквозь землю от стыда провалиться. Раньше такого с ней не случалось - даже если ей стоило чего-то разбить или сломать в собственном доме, родительские вопли, сопровождаемые подзатыльниками, быстро заглушали всякое желание покаяться. Разочаровывать же человека, который готов был хорошо к ней отнестись, было куда мучительнее.
- Я... я заплачу за нее, - отважно выпалила Аньес, стараясь не думать о том, сколько ей придется работать бесплатно, чтобы выкупить свою оплошность. - Можете меня ударить... только не огорчайтесь, месье!

Аньес, кажется, всерьёз обеспокоилась тем, что расстроила его - и от этого на душе у Лескюра внезапно потеплело.
- Ничего страшного, - повторил он уже намного твёрже. - Просто принеси другую, убери осколки и забудем об этом - это мелочь, и я вовсе на тебя не сержусь, - он подумал и на всякий случай добавил. - И наказывать тебя никто не собирается.

Аньес уже успела взять себе за правило не переспрашивать, но у нее вырвалось против воли:
- Не собирается?..
Это не укладывалось у нее в голове. Она напортачила, испортила вещь, которая наверняка стоила дороже ее самой, и за этим не должно было последовать ничего? Аньес непонимающе уставилась на месье, но тут же вспомнила о другом правиле - не пялиться на него слишком долго, - и бросилась подбирать осколки. На ум ей пришла мысль, что, должно быть, все не так просто, и месье наверняка все-таки изобретет для нее кару - просто более изощренную, чем то, до чего обычно додумывались родители.

Лескюр тем временем снова погрузился в чтение, почти и забыв о чашке - он дорожил ей, конечно, как памятью о прошлом, но прошлое, с другой стороны, не всегда заслуживало того, чтобы о нём помнить.
Аньес почти неслышно вернулась с другой чашкой, взятой из сервиза - одиночных чашек в доме больше не водилось. Маркиз рассеяно попивал чай и уже полностью отрешился от происходящего, погрузившись в хитросплетения интриг Ричарда III.

Аньес ждала наказания еще неделю, но того все не следовало, и от этого ей становилось все неуютнее. Все ее существо, привыкшее к тому, что ей задают трепку за самую мелкую провинность, требовало понести хоть какую-то кару, и Аньес недолго думала, какую именно.
Месье выплачивал ей жалованье - Аньес долго пыталась свыкнуться с мыслью, что у нее есть собственные деньги, которые она может тратить, как ей в голову взбредет. Впрочем, несколько недель она вообще их не трогала, чтобы в ближайший свободный день вырваться на воскресную ярмарку в Брессюир и купить там новую чашку - конечно, не такую изящную, но вполне симпатичную. Улыбающийся продавец заверил девушку, что это-де "настоящий Китай", и Аньес, сраженная наповал незнакомым словом, выложила за чашку пару десятков ливров. На следующий день она, чувствуя одновременно облегчение и гордость за себя, налила туда утренний чай месье и оставила ее рядом с ним, спящим, на тумбочке. Свежекупленная чашка даже подходила по цвету к чайнику, разве что была чуть более блеклого оттенка, но это, по мнению Аньес, было несущественным недостатком.

Лескюр всегда просыпался долго и тяжело, а без утренней чашки чая, как правило, и вовсе ходил призраком, поэтому он не сразу понял, что держит в руках новую чашку.
Конечно, взгляд, привыкший видеть настоящий китайский - а то и японский! - фарфор, тут же уловил, что "китайская" чашка была явно произведена в окрестностях Брессюира, о чём свидетельствовала закорючка на донышке, весьма забавно имитирующая иероглиф, но подделка была неожиданно милой и даже не слишком аляповатой.
- Спасибо за подарок, Аньес, - не замедлил сказать он, встретив девушку за натиранием канделябра до блеска.

От неожиданности Аньес едва не выронила канделябр. Она и сама сначала не поняла, что стало причиной ее изумления, но спустя несколько секунд ее осенило: она не могла вспомнить, когда ее последний раз за что-либо благодарили. Не зная, что полагается отвечать в таких случаях, она решила ограничиться простым поклоном, благо тот уже перестал быть настолько неуклюжим, как в первые дни ее пребывания в замке. Она даже улыбнулась, хотя это, наверное, было излишним; но ей неожиданно приятно было осознавать, что она сумела кого-то порадовать.