Глава кажется мне занудной и ни о чём, задержана она просто кошмарно, но я надеюсь, что доблестные читатель ещё не до конца разбежались от обленившегося автора...
Как ни странно, я...не то что бы люблю описывать безумие - оно у меня выходит помимо воли в самых разных персонажах, но в главном герое его прописывать тяжело психологически, больно и ужасно страшно.
Глава одиннадцатая. "Зеркала".
Первое, что он понял, очнувшись – ему трудно дышать. Воздух приходилось почти силой проталкивать в невыносимо саднившее горло, и он попытался перевернуться на спину, чтобы облегчить дыхание. Спина отозвалась обжигающей болью, и д’Эльбе стиснул зубы, заставляя себя лечь лицом вверх.
Так он лежал какое-то время, собираясь с силами, пока, наконец, не открыл глаза. Веки казались слипшимися, чугунными, и даже это простейшее движение отняло у него слишком много сил – и вряд ли того стоил вид белого, в мелких трещинках, потолка.
«Где я?»
Д’Эльбе попытался восстановить в памяти рваную цепочку событий. Он попал в плен – это он помнил точно. Значит, это должен быть Нант.
Потом были пытки, встреча с Анриеттой – воспоминание о собственном бессилии её защитить резануло по сердцу острым ножом – ещё пытки, а дальше он помнил только то, что его куда-то волокут, привязывают руки и поднимают ввысь.
Впрочем, всё это стало совершенно неважно, когда в сознании кратко мелькнула мысль о Маргарите – и тут же вспыхнула тревожным огнём.
«Договор!»
Д’Эльбе попытался было вскочить, но первая попытка оказалась безуспешной.
«Ну же! Её убьют, если ты промедлишь! Сколько ты валялся тут – день, два? Сколько нужно всаднику на то, чтобы, пусть окольными путями, добраться до Шоле? Сколько нужно местным властям, чтобы подготовить казнь? Чтобы найти гильотину?»
Его словно молнией ударило при одной только мысли о том, что Маргарите угрожает смерть – из-за него! Д’Эльбе бешено рванулся и попробовал опереться на левую руку – безуспешно, почти до самого локтя она была закрыта лубками.
Спустя несколько минут и полдюжины безуспешных попыток подняться он понял, что не поднимется без упора на обе ладони. Узел бинта поверх лубков был затянут почти намертво, но д’Эльбе смог зубами ослабить его и, развязав, в лихорадочной спешке начал разматывать бинт.
Повязки полетели в сторону. Рука выглядела ужасно, пальцы, словно черви, сгибались в произвольных местах, ногти были перевязаны отдельно – и он положительно не желал знать, как они выглядят. Ладонь была цела – и это главное.
В каждом пальце словно разорвался картечный заряд, когда д’Эльбе опёрся на руки и резко толкнул себя вверх. Он почти ослеп от боли и до крови прокусил губу, но ему удалось сесть.
На периферии сознания вяло плавал вопрос о том, что сейчас творится в городе, и вряд ли он мог успешно действовать, не узнав прежде ответа, но д’Эльбе был одержим лишь одной мыслью – найти коня и скакать в Шоле, пусть даже в нынешнем состоянии он наверняка свалится с лошади по пути.
На нём было только исподнее, и он оглянулся вокруг в поисках одежды или чего-то подобного, не слишком надеясь на успех – зачем бы приносить одежду беспамятному человеку? Однако предусмотрительность неизвестных сыграла д’Эльбе на руку – они заранее озаботились тем, чтобы отыскать сюртук, лосины и ботфорты.
Одежда, увы, лежала на низком столике у противоположной стены, и три шага, отделявшие его от стола, д’Эльбе прополз, стараясь как можно меньше опираться на левую руку. Снова добравшись до кровати, он позволил себе немного полежать, переводя дыхание – а потом с трудом начал одеваться.
Тяжелее всего пришлось с сапогами – натянуть их одной рукой было почти невозможно, а пальцы на левой, раздробленные, безвольно соскальзывали при попытке хоть немного помочь себе другой рукой. Наверное, он потратил почти полчаса на одевание, и после этого чувствовал себя выжатым до капли.
В комнате не нашлось палки, чтобы на неё можно было опереться, и до двери д’Эльбе снова полз на четвереньках. Схватился за ручку, подтянулся и с усилием поднялся на дрожащие, подгибающиеся ноги, толкнул дверь – и едва не свалился с лестницы кубарем.
Спускался д’Эльбе ужасающе медленно, бесконечно торопя себя. Несколько раз спотыкался, с трудом удерживая равновесие – голова кружилась, ноги подкашивались, и, добравшись до последней ступеньки, он с грохотом сполз по стенке на пол, сипло закашлявшись и хватая ртом воздух. Лёгкие разрывались от боли при каждом вздохе, но он настолько привык терпеть боль, что уже почти не замечал её – как не сразу заметил кровать, стоявшую у дальней стены комнаты. На ней, заслышав шум, медленно приподнялся человек с перевязанным лицом – глаз было почти не видно.
- Кто здесь? – Голос говорившего был явно знаком д’Эльбе. В следующую секунду он неожиданно вспомнил.
- Сержант Шмен? – он пытался говорить громко, но из распухшего горла вырвалось только маловнятное сипение. Человек на кровати повернул голову.
- Это вы, гражданин д’Эльбе? – в голосе звучала неуверенность, как и всегда у тех, кто не может убедиться своими глазами.
- Да. Что здесь случилось? – Говорить выходило только короткими предложениями.
Филипп подождал, пока у д’Эльбе пройдёт очередной приступ кашля. И ответил – так же лаконично, слабым голосом, видимо, ему тоже было трудно говорить:
- Вандейцы взяли Нант три дня назад. Говорят, Ларошжаклен снял вас с креста. Каррье мёртв.
- А Шоле? – Он вспомнил, что Анри отправил туда отряд Тальмона, и испытал небывалое облегчение – значит, она сейчас в безопасности, насколько вообще можно быть в безопасности рядом с принцем.
- Его взяли, но заложников успели переправить в Сен-Флоран. Я привёз Каррье эту новость. Он тут же, у креста, приказал отправить гонца с распоряжением...о казни вашей жены.
Голос Филиппа дрогнул, и он поднял голову, словно желая встретиться глазами с д’Эльбе.
- Сообщить об этом комиссару был мой долг, но...но это не извиняет меня. Я прошу у вас прощения, гражданин д’Эльбе.
Тот ничего не ответил, только снова с трудом поднялся и направился к двери. Филипп подскочил на кровати.
- Стойте! Вы же на ногах не стоите, на вас живого места нет…да, в конце концов, попросите кого-то…
Д’Эльбе не слушал его, упрямо заставляя себя делать шаг за шагом. На его счастье, во дворе он не встретил никого, а через дом увидел заседланную лошадь – неслыханная удача, сейчас бы он вряд ли смог возиться с уздечкой и седлом.
Привязь лошади тоже пошла в дело – он обмотал себя ей за талию и привязал к седлу, чтобы не вывалиться, если что.
Он пустил лошадь с места в галоп, но не смог даже на мгновение приподняться в стременах – так и трясся в седле, словно мешок с сеном. Каждый толчок отзывался болью в рёбрах, руке, спине – во всём теле, и, едва направив лошадь на Сен-Флоранскую дорогу, он потерял сознание.
***
Филипп пытался встать, чтобы остановить д’Эльбе, но голова у него закружилась, и он снова упал на кровать, скрипнув зубами – даже лёгкий, смягчённый подушкой удар отозвался болью в треснувших костях.
С тех самых пор, когда Филипп впервые очнулся, его не отпускали сомнения по поводу того, что же с ним теперь сделают. Нет, он не боялся казни, да и был почти убеждён в том, что его оставят в живых – но в качестве пленника ли? Или отпустят на все четыре стороны?
Он не знал, чего хотел бы сам. Со смерти родни только любовь к Республике, истовая вера в неё, во всеобщее благо заставляла его каждое утро подниматься с постели, впихивать в себя безвкусный завтрак, что-то делать, куда-то идти… Он напоминал себе механизм, не имевший чувств и желаний, лишь выполнявший определённую последовательность действий, пока не кончится завод – и теперь сломалось последнее, что наполняло его существование смыслом.
Он предал Республику.
Глубоко внутри робкий голос шептал, что он не предатель, что он поступил верно, впустив мятежников в Нант, что древо Республики не должно поливать невинной кровью – но Филипп знал, что ни один из этих аргументов не окажется убедительным перед лицом революционного трибунала. Значит, пути назад не было.
В дверь тихо проскользнула молчаливая женщина, ухаживавшая за ним. Увидев в её руках бинты и корпию, Филипп поспешно сел.
Со стороны входной двери раздались шаги – лёгкие, звонкие. Женщина уже приступила к смене повязки и недовольно нахмурилась, когда Филипп дёрнулся.
- Позвольте? – в дверь заглянул высокий светловолосый парень на пару лет постарше Филиппа. Тот чуть было не брякнул по привычке «Привет и Братство!», но вовремя сдержался, ибо, дождавшись его нервного «Проходите», незнакомец действительно прошёл в комнату, и Филипп, благодаря тому, что повязку с глаз уже сняли, мог в подробностях разглядеть его.
Наверное, было бы очень глупо приветствовать на республиканский манер одного из вандейских генералов – о высоком чине пришельца свидетельствовал узел у него на поясе. Филипп, признаться, забыл о том, какого цвета узел должен быть у какого генерала, но и без этого он прекрасно узнал Ларошжаклена.
- Собственно, я пришёл только сказать, что вы не являетесь пленником, что ваша свобода не будет никак ограничена – и, выздоровев, вы будете вольны присоединиться к Королевской Католической армии или уйти на все четыре стороны беспрепятственно. – Улыбка у Ларошжаклена была искренняя, открытая, и Филипп не удержался – повернулся к нему и улыбнулся в ответ, благо повязку уже сняли, а новую только собирались наложить.
Генерал ни на секунду не изменил выражения лица, однако в его глазах на мгновение промелькнул какой-то отблеск смятения – и этого хватило Филиппу для того, чтобы неживым, деревянным голосом попросить зеркало…
Он никогда не был красивым, да никогда и не придавал особого значения внешности – но теперь безотрывно вглядывался в своё отражение на протяжении нескольких минут. Женщина, видимо, почувствовав, что Филипп явно не нуждается в её присутствии, вышла, Ларошжаклен неловко переминался с ноги на ногу, не решаясь нарушить тишину словами прощания…
Филипп медленно, точно через силу поднял руку и провёл рукой по уродливому шраму. Он начинался от левой щеки, на которой всё ещё виднелись швы, пересекал смятую штыковым ударом переносицу, чудом пропускал глаз и снова начинался у брови, обрываясь возле правого виска.
Урод в зеркале отчаянно попытался улыбнуться. Филипп чувствовал боль в щеке, но никак не мог поверить, что перекошенное лицо в зеркале – его собственное.
Раздался глухой стук упавшего на постель зеркала…
Несколько мгновений спустя Филипп Шмен, бывший сержант Национальной гвардии Шоле, горько плакал, уткнувшись в плечо предводителю мятежников – Анри дю Верже, графу де Ларошжаклену.
***
С губ лошади капала пена, несчастное животное ужа начинало спотыкаться, но Буаси неумолимо дал шпоры – мимо промелькнули нантские предместья.
Сколько он знал д’Эльбе – а знал он его без малого двадцать лет – его действия предсказать можно было довольно легко. Надо было найти самый опрометчивый, негибкий, опасный выход из ситуации и немножко подождать. Не обладая авантюрным складом характера, Морис умудрялся с завидной регулярностью находить себе приключения и проблемы, причём из гордости никогда не просил помощи.
Иногда Буаси хотелось его убить. И двадцать лет назад, принимая вместе с ним вызов на коллективную дуэль, и девять лет назад, когда д’Эльбе впервые угораздило влипнуть в трагически окончившуюся любовную историю, и пять лет назад, когда тот, игнорируя общественное мнение, предложил руку и сердце Маргарите, но особенно – год назад, когда они по уши нырнули в треклятое восстание. Тогда оно, на удивление, показалось Буаси хорошей идеей – либерализм либерализмом, а перспектива конфискации имущества его не радовала, но сейчас он с радостью бы согласился отдать всё, что ещё у него оставалось, чтобы схватить в охапку Сюзанну с дочерьми и уехать куда подальше от всей этой кровавой чехарды.
«Найду и прибью!» - злобно бурчал про себя Буаси, хотя прекрасно знал, что никогда в жизни и пальцем не тронет неудачливого друга, а нотации читать бесполезно – они ведь уже далеко не дети…
Ему на редкость повезло – лошадь ещё не пала, когда Буаси, ворвавшись в центр города, распугивая прохожих, осадил лошадь в паре пье от шарахнувшегося в сторону Ларошжаклена.
- Где он? – не утруждая себя этикетом, вопросил Буаси. На счастье, граф не обиделся и молча, видно, ещё не отойдя от испуга, указал маркизу на дом.
Ноги казались ватными – от Монтегю и до Нанта он скакал почти без остановок, не переходя на шаг. Первые несколько пье дались ему непросто. Кивком поблагодарив Ларошжаклена, Буаси неверным шагом пошёл к указанному дому.
Хмурый подросток с изуродованным лицом поднял голову и тяжело посмотрел на вошедшего.
- Где тут месье д’Эльбе, не подскажешь ли? – постепенно вежливость возвращалась к Буаси, хотя он был слишком взволнован для того, чтобы соблюдать нормы этикета безукоризненно и не задумываясь.
- Его здесь нет, - голос у подростка охрип и слегка подрагивал.
- Что значит – «нет»? – маркиз снова начал закипать, беспокойство за друга, к его досаде, всё же было нешуточным и искренним, хотя порой, в сердцах, Буаси говорил сам себе, что этот юродивый идеалист того не стоит – и говорил так уже на протяжении двадцати лет.
- Он узнал, что мадам д’Эльбе должны казнить в Сен-Флоране, и отправился туда.
Буаси перевёл дух и сказал нарочито небрежно, замаскировав вопрос под утверждение:
- Значит, он в порядке…
- У него раздроблена рука, сломаны несколько рёбер, он тяжело простужен, а от побоев на нём нет живого места, - сумрачно ответил собеседник.
Буаси скрипнул зубами.
- Чёртов альтруист, - пробормотал он про себя и вышел, не утруждаясь прощанием.
Нужно было спешно подыскать свежую лошадь.
***
- Г-где Маргарита? – с трудом просипел д’Эльбе, направив пистолет прямо в белое лицо Баталя. Тот, похоже, был напуган не столько оружием – наверняка он догадывался о том, что пистолет не заряжен – сколько внешним видом собеседника, во всяком случае, при его приближении, хоть и единственный остался на месте, машинально перекрестился. Д’Эльбе случайно услышал, как Баталь пробормотал про себя: «Ну не Анку* же это…чепуха суеверная».
Глаза командира национальной гвардии Сен-Флорана стрельнули куда-то в сторону. Д’Эльбе проследил за направлением его взгляда, отвёл пистолет и, отвязав верёвку, наполовину упал из седла на землю.
Ноги не слушались, сделавшись ватными, и он заставлял себя идти, намертво вцепившись в гриву не слишком довольной таким раскладом лошади. Каждый шаг отдавался болью, всё усиливающейся, он не видел перед собой практически ничего.
«Маргарита!» - только мысль о ней поддерживала его, мысль – и безумная надежда вновь увидеть её лицо, коснуться её руки. Наверняка она испугается, увидев его таким, но примет, обязательно примет, она же любит его, как никто другой никогда не любил…
Лошадиное ржание, донесшееся словно бы из-под толстого слоя корпии, и то, что лошадь заартачилась, не желая идти дальше, с трудом вернуло его к реальности, заставив цепляться за постоянно ускользающее сознание. С трудом сфокусировав взгляд, д’Эльбе с удивлением обнаружил, что стоит на краю ямы, на дне которой слегка ещё бурлит серовато-белёсая жижа. Оглянувшись по сторонам в поисках хоть какого-то объяснения этого странного предмета, он почти сразу зацепился взглядом за красновато-бурую полосу и пробежал по ней мутным взглядом – чтобы увидеть на другом конце гильотину.
Д’Эльбе отстранённо заметил, что палач или исполнявший его обязанности пламенный революционер однозначно схалтурил, забыв очистить лезвие от крови, и теперь она мешала смертоносной машине сверкать в лучах закатного солнца. Была в ней какая-то жестокая, холодящая красота…
Пытаясь собрать в голове осколки мыслей в единую картину, д’Эльбе несколько раз заторможенно перевёл взгляд с ямы на гильотину и с гильотины – на яму, пока его взгляд всё же не сумел сфокусироваться на какой-то мелкой, смутно знакомой вещице, лежавшей прямо под ногами. Ему пришлось встать на колени, чтобы поднять её и поднести к глазам.
Это была самая обычная тряпица. Жемчужно-серая, чуть выцветшая, с обрывками старого кружева с одного бока – ничего особенного, никакого чувства не вызвала бы она у случайного прохожего.
Но д’Эльбе знал и помнил больше прохожего. Он помнил, как давным-давно, три года – или века? – назад, они с Маргаритой прогуливались по рынку в Бопрео. Стояла поздняя весна, уже распустилась сирень, яркими солнышками сияли одуванчики, а в воздухе дрожало что-то радостное и пронзительное, словно песня – а они бродили между прилавков и фургонов, часто останавливаясь посмотреть на какую-нибудь забавную безделушку, съели по сладкому пирожку – а потом Маргарита решила, что ей не помешало бы новое платье. Ближайший же торговец любезно продал им плотную серую ткань, с первого взгляда приглянувшуюся жене – и кто тогда знал, что совсем скоро этот торговец встанет во главе вандейских роялистов, впишет в историю своё имя – Жак Кателино…
И умрёт здесь, в Сен-Флоране. И ляжет в ту же землю, что и женщина, когда-то увлечённо торговавшаяся с ним за отрез ткани.
Последней мыслью, мелькнувшей на кромке угасающего сознания, было удивление, что, несмотря на воспалённое горло и сорванный голос, этот надрывный, рвущий уши и сердце крик-вопль принадлежал ему.
Но никогда забытье ещё не казалось ему таким желанным.
***
Он не хотел приходить в себя, где-то на периферии сознания отмечая обеспокоенныеголоса, чьи-то руки, подхватившие его и понесшие куда-то, лекарства, которые в него пытались влить, смену повязок – но д’Эльбе предпочёл уйти в себя, не замечая всей этой суеты.
Вне этого мира он мог быть счастлив. Здесь, в подсознании, вопреки всему до конца ещё не изжившем уже абсолютно невероятную надежду, он мог быть счастливым. Здесь Маргарита была рядом, что-то устало и укоризненно ему выговаривала, шутила, смеялась, обнимала его, заставляя сердце биться чаще, выманивая у пересохших губ улыбку…
Потом его оставили в покое, отчаявшись или просто решив подождать. Д’Эльбе всеми силами цеплялся за ускользающую иллюзию, но однажды не смог, не успел – и очнулся.
Он сразу вспомнил главное – Маргариты больше нет. Эти три слова словно гвоздями вколачивались в его сердце, вызывая то боль, то отупение всех чувств.
Её нет. Нет её непослушных рыжих волос, блестящих глаз, лукавой улыбки, всей её порывистой фигуры, нет больше её незаурядного ума, умения сопереживать, поддерживать… Нет больше её сердца, а душа где-то там, слишком высоко, чтобы можно было дотянуться живым.
Один удар гильотины и немножко извести – как мало надо для того, чтобы от человека не осталось ничего, кроме памяти.
Ему хотелось кричать, выпустить в этот мир хоть малую толику чудовищной боли, раздиравшей его изнутри. Он не мог даже плакать, и только стискивал зубами краешек одеяла, скорчившись, невзирая на боль в потревоженных ранах.
Д’Эльбе не знал, сколько времени прошло перед тем, как он захотел встать. Хотелось пить – и это желание чудовищно контрастировало с остальными мыслями, настолько, что казалось почти кощунственным
Он с трудом поднялся на ноги. Раны успели поджить, горло почти не болело – он чувствовал себя намного лучше, чем в Нанте, но сейчас отдал бы всё, чтобы вернуться в тот день, чтобы жить с безумной, но всё же надеждой…
Волоча ноги, д’Эльбе сделал несколько неуверенных шагов и остановился, привлечённый движением чуть в стороне. Он дёрнулся было, испугавшись, но всё же двинулся вперёд – впрочем, лишь для того, чтобы, вздрогнув, встретиться глазами с незнакомцем.
Незнакомец был очень худ, словно его морили голодом. Тщедушное тело не было прикрыто даже исподним, из-за чего незнакомец мучительно покраснел. У него были длинные волнистые волосы, совсем как у д’Эльбе, только совсем седые, почти белоснежные, даже брови, ресницы и щетина были очень светлыми. Посередине лба красовалось клеймо-лилия, и в первый момент он было отшатнулся, но его визави явно испугался ещё больше, отпрянув с неподдельным ужасом в глазах. Впрочем, ужас исчез очень быстро, затух, сменившись безразличием – абсолютным и потому страшным, почти мёртвым. Прежде д’Эльбе ни у кого не видел таких мёртвых глаз. Ему было почти до слёз жалко незнакомца, и он машинально протянул правую, здоровую руку, чтобы его успокоить, утешить, сказать, что всё будет хорошо, всё пройдёт, что осталось совсем немного…
Пальцы с тихим гулом ударились в гладкую поверхность. Д’Эльбе недоуменно покосился на них. Незнакомец тоже был удивлён, их пальцы соприкасались, хотя д’Эльбе и не чувствовал чужого тепла.
- Я… - начал было он и осёкся – губы визави тоже шевельнулись, но голос в комнате прозвучал только один – безнадёжно охрипший и слабый, но всё же легко узнаваемый. Его собственный.
Спустя несколько тошнотворных секунд д’Эльбе понял, что разговаривает с зеркалом.
* Анку - в бретонской мифологии персонификация смерти - седоволосый мужчина.
"Предатель", глава одиннадцатая
Глава кажется мне занудной и ни о чём, задержана она просто кошмарно, но я надеюсь, что доблестные читатель ещё не до конца разбежались от обленившегося автора...
Как ни странно, я...не то что бы люблю описывать безумие - оно у меня выходит помимо воли в самых разных персонажах, но в главном герое его прописывать тяжело психологически, больно и ужасно страшно.
Глава одиннадцатая. "Зеркала".
Как ни странно, я...не то что бы люблю описывать безумие - оно у меня выходит помимо воли в самых разных персонажах, но в главном герое его прописывать тяжело психологически, больно и ужасно страшно.
Глава одиннадцатая. "Зеркала".