Тяжело мне далась глава - первая после некоторого переворота моего мира, а с ним перевернулась, до некоторой степени, и концепция всей задуманной трилогии. Начиная с образа главгероя. Поэтому честно скажите, если это сумбурный бред
Глава десятая. «Древо Свободы».Огромная поляна была прибежищем тысяч повстанцев, но никто из них не мог похвастать в эту зимнюю ночь хоть мало-мальски сносным укрытием. Даже предводители были вынуждены собраться на совет под открытым небом, в середине пустого пространства в центре поляны, куда почтительно не смели ступать рядовые мятежники. Горел костёр, но страсти, разгоревшиеся у костра, грели собравшихся почище огня.
Ларошжаклен был здесь, и не присел ни на секунду за те полтора часа, что длился спор. Светлые волосы его были растрёпаны, щёки раскраснелись, а в глазах сверкали гневные искры – он отчаянно что-то доказывал товарищам по оружию.
- Господа, если бы мы только попытались сообща напасть на Нант… Да, там большие отряды Национальной гвардии, но дело не в том, кто солдаты, а в том, кто их возглавляет. Каррье – трус, он сбежал из-под Шоле с первыми же выстрелами, и быть ему верными могут быть только такие же трусливые мясники, как он. А если мы возьмём Нант, то, как только по Луаре восстановится судоходство – а это должно произойти в ближайшую неделю – мы сможем послать корабли за помощью. Вам не по нраву Англия? Пусть, мы сможем послать морем вестников в Кобленц, мы сможем убедить принцев заручиться поддержкой Вены, Берлина и Петербурга. Они ещё в прошлом году вступили в коалицию, не забывайте, и если бы нам удалось активизировать её деятельность…а это проще всего сделать, имея хотя бы один порт.
Тальмон поёжился, подвинулся ближе к костру и усмехнулся:
- Граф, не поделитесь ли источником этих прекрасных соображений? Неужели предатель нашептал вам такую околесицу?
Анри вспыхнул ещё сильнее, его брови почти сошлись в гневную линию.
- Это не он. И он не предатель, запомните это раз и навсегда!
Зазвеневшую тишину нарушил новый, красивый и немного вкрадчивый голос:
- Скажите честно, граф, вы ведь затеваете это всё не ради победы короля, точнее, для неё – но не в первую очередь. Вы просто хотите освободить д’Эльбе, я прав?
Пламя хорошо освещало лицо говорившего – некрасивое, какое-то лисье – это сходство усиливали непослушные рыжеватые волосы, выбившиеся из-под туго повязанного алого платка. Однако неправильные черты лица как-то затирались странным обаянием, таившимся на дне небольших близко посаженных глаз, посверкивающих в тон иронической усмешке.
Ларошжаклен, мгновенно остыв, бросил на него настороженный взгляд.
- Разве вам есть дело до моих личных побуждений, шевалье Шаретт?
Анри старался говорить как можно холоднее и вежливее. Из трёх его собеседников самым опасным был не недалёкий Тальмон, не вспыльчивый Стоффле, а именно этот человек. Шаретт не отличался особенным умом, но была в нём какая-то врождённая хитрость и, пожалуй, коварство. Он был беспринципен и злопамятен, но хуже всего – его обаяние, понимание людей и специфический образ мысли позволяли ему переигрывать и безжалостно уничтожать на пути к власти людей куда более умных. Анри не любил Шаретта и всячески сторонился его, но ситуация не оставляла ему выбора – сейчас были важны все союзники, которых он только сможет собрать, какими бы они ни были.
Шевалье улыбнулся шире.
- О, поверьте, граф, самое наиважнейшее. Суть далеко не в том, какие красивые фразы вы скажете для того, чтобы обосновать атаку. Нам – про английскую помощь, им, - он небрежно кивнул в сторону основного бивака армии, - про долг перед верой и королём. Но, если вы не хотите терять надежду увидеть людей Марэ и Реца в рядах атакующих Нант – мне вы расскажете истинные свои побуждения.
И добавил – резко, холодно, неумолимо:
- Здесь и сейчас.
Ларошжаклен затравленно оглянулся. Тальмон ответил ему мстительной усмешкой и подался вперёд, интерес зажёгся в чёрных глазах молчавшего до сих пор Стоффле.
- Я мог бы просто приказать вам! - сделал Анри последнюю попытку защититься.
Шаретт нехорошо прищурился.
- О нет, - его голос не стал ни на йоту злее, наоборот – только ещё мягче и вкрадчивее.
- Я ваш генералиссимус… - голос Ларошжаклена сорвался. Он беспомощно огляделся – но вокруг по-прежнему были только торжествующий Тальмон, безучастный Стоффле и безжалостный Шаретт.
- Надо мной только небо. - Шевалье, наконец, сбросил маску и презрительно усмехнулся. – Я ожидал от вас большего, Ларошжаклен, и уж никак не того, что вы будете ребячливо топать ногой и заявлять о своём авторитете.
Анри побледнел.
- Вас здесь ничто не держит. - Он был больше не в силах выносить издёвки Шаретта.
На лице последнего, тем временем, отразилось искреннее разочарование.
- С вами скучно. Ваш предшественник был, кажется, до бесконечности готов терпеть мои шутки, а с вами я только начал…
- Ваше признание заставило меня проникнуться поистине безмерным уважением к месье д’Эльбе, - Анри с трудом сдерживал гневные нотки. Ещё раз с едва скрываемым отвращением и отчаянием оглядев опостылевшие лица товарищей по оружию, он, не прощаясь, пошёл прочь от костра – в морозную тьму.
***
Его прикрутили ремнями к какому-то странному подобию стола. Где-то рядом был слышен, словно сквозь плотную завесу, голос Каррье, смешки добровольных палачей…
- Мы опробуем всё! – хриплый смех Каррье напоминал карканье воронов-трупоедов.
Ему было уже всё равно. Кажется, он кричал и плакал от боли, но разум его оцепенел, оцепенели все чувства, словно он был уже мертвецом. Тело ещё боролось, реагируя на пытки, но он больше не надеялся и просто, с ледяным, пугающим спокойствием ждал смерти.
С противным хлюпающим звуком отрывались ногти. Хрустели под устрашающего вида железными щипцами окровавленные пальцы. Впивались в плоть иглы. Он поминутно терял сознание, его отливали водой, и всё начиналось заново.
- …Гражданин Каррье, ты говорил, что хотел бы полюбоваться, как клейма ставят? Тут со Старого порядка завалялось одно… Нести? А, отлично, Жиль, сбегай?
Расплывающиеся лица. Человеческие? А может, он уже в аду, и это бесы мучают его?
Пылающее пятно появилось перед ним. Что это? Слёзы застилали глаза, мутился рассудок – он не мог разглядеть, а потом и вовсе стало не до того.
Раскалённое железо коснулось его лба.
***
Словно потерянный, ходил Ларошжаклен меж костров. Его узнавали, улыбались, приглашали присоединиться к запоздалому скромному ужину, но он всякий раз отказывался.
Тут было всё ещё очень много спасённых из Нанта – кто-то из них согласился взять в руки оружие и встать в ряды роялистов, кто-то отказался, дал слово не разглашать местонахождение лагеря и ушёл к родственникам в глухие деревни, но многие ещё не определились. Все спасённые боготворили Ларошжаклена, и ему было даже неловко от этой благодарности, по его мнению – незаслуженной.
Он и сам не помнил, как подсел к маленькому костру. Напротив него сидел немолодой уже вандеец с бесстрастным лицом, обрамлённым седеющими волосами. Анри узнал его – паромщик Шуэтт. Он так и не расставался с внучкой, вот и сейчас девочка, закутанная в несколько шерстяных одеял, спала у него на руках.
- Теперь это не твоя война? – неожиданно даже для себя спросил граф, кивнув на спящего ребёнка.
Шуэтт поднял глаза, несколько секунд пристально смотрел на собеседника и, наконец, отрицательно покачал головой.
- Сейчас она как раз стала моей больше, чем когда-либо. Сейчас мне есть за кого бороться. И я не привык быть неблагодарным – если бы не месье д’Эльбе, то Мариэтта бы так и умерла в тюрьме. А сейчас он сам там – и что же, я должен бросить его умирать? Такова-то моя благодарность?
- Даже если вся армия откажется идти на Нант?
- Даже если мне придётся идти одному, - Шуэтт упрямо наклонил голову. – Даже если на верную смерть. Я не из ваших, не из благородных, месье Ларошжаклен, но и то кое-что смыслю в чести.
Анри улыбнулся, но глаза его оставались серьёзны:
- Ты понимаешь о чести куда больше иных дворян, Шуэтт.
Он поднялся на ноги.
- Спасибо за разговор. И, что бы там ни было – тебе не придётся идти одному. По крайней мере, я пойду с тобой – даже если вся армия откажется последовать за мной.
***
Каррье, брезгливо сморщившись, разглядывал приношение.
- Из Сен-Никола? Слава Разуму, вот и прикрыли лавочку последним мракобесам! Поп-то где?
Гвардейцы неловко переминались, старательно потупясь. Комиссар побагровел.
- Неужто упустили, сукины дети?! Да я вас мигом…
Сержант, вжав голову в плечи, вышел вперёд.
- Прости, гражданин комиссар, - скороговоркой забормотал он, - да только поп сдаваться не хотел. До последнего, тварь поганая, за свои сокровища цеплялся, Жак пытался было у него чашу вырвать, а тот его палкой огрел да плечо сломал. Ну, не выдержали ребята, озлились, поколотили немножко, глядь – а он и не дышит. Старый был, почитай, восьмой десяток разменял...
Каррье досадливо махнул рукой и подошёл ближе к добыче. Несколько потрёпанных богослужебных книг, деревянное распятие, помятая чаша Причастия, на поверку оказавшаяся медной – на ней ещё посверкивали капли крови покойного священника, несколько не стоящих внимания мелочей…
И огромный, выше человеческого роста крест. Каррье прищурился, несколько секунд неподвижно глядел на скульптурное изображение распятого Христа, а потом в его глазах начал разгораться знакомый всем присутствующим недобрый огонёк.
- Возьмите топоры и сбейте статую этого… А ты, - он кивнул сержанту, - возьми двоих и приведите из дальней камеры роялиста.
Следующие несколько минут стояла суета и отчаянный стук топоров – приказания комиссара не обсуждались.
- Очистили? Отлично, тащите на главную площадь, туда же и верёвки.
Из тюрьмы как раз показался сержант. Двое гвардейцев почти волокли под руки пленника. Тот с трудом поднял голову и мутным взглядом окинул зрелище.
Комиссар подошёл к нему, брезгливо морщась.
- Ну что, не надумал говорить? – без особой надежды обратился Каррье к роялисту. Тот не ответил, пронзая комиссара, невидящим взглядом покрасневших глаз. Тому стало немного не по себе от этого пустого, бессмысленного взгляда – Каррье пришлось деланно рассмеяться и приободрить себя незатейливой шуткой:
- Ничего, тебе должно понравиться новое местопребывание, аккурат по твоим ханжеским взглядам, выродок, - он хотел было дополнить свои слова ударом, но подумал, что роялист, глядишь, может и помереть на месте – много ли ему надо, сдыхляти?
Гвардейцы с сержантом льстиво захихикали.
- Ладно, тащите его дальше и скажите – пусть привяжут накрепко!
Роялиста поволокли прочь. Ноги его бессильно волочились по грязному, подтаявшему снегу, оставляя тонкие, едва заметные следы-царапины. Каррье прогулочным шагом направился следом.
До центральной площади Нанта было совсем недалеко. Услужливый гвардеец уже развёл костерок на единственном клочке чистой земли, не закрытой мостовой – там, где должны были по весне посадить новое Древо Свободы. Мимо бегали с верёвками, лопатой, топорами, но Каррье мало интересовался технической стороной вопроса.
Роялиста уже положили на крест. Он не сопротивлялся, только мелко трясся от холода, ничем не прикрытый.
Каррье присел рядом на корточки.
- Интересный опыт, не правда ли? Ты всегда поклонялся кресту, поклонялся своему Распятому Богу – и где Он теперь? Он и сам не сошёл с креста, и тебя не снимет – так стоило ли верить в эти глупые сказки?
Роялист с трудом открыл глаза. Каррье пришлось наклониться, чтобы постараться разобрать ответ, который с трудом шептали потрескавшиеся окровавленные губы:
- Verbum…enim crucis…his autem…est nobis…virtus…Dei est*
Каррье не понимал латыни и раздражённо ударил пленника ладонью по лицу. Тот затих, даже не застонав.
Крест подняли и поставили в яму, быстро засыпая основание землёй и утрамбовывая. Роялист безвольной куклой повис на верёвках, не вызывая никакого удовольствия своим трупным видом – комиссар испытал мимолетное разочарование.
- Гражданин комиссар! – осторожно окликнул его гвардеец и кивнул чуть в сторону. – Там из провинции…с докладом.
- Так пусть идёт сюда! – День определённо не задался. Перетрухнувший гвардеец бабочкой порхнул к краю площади и что-то сказал стоявшему там человеку в мундире Национальной Гвардии. Когда тот приблизился, старательно отводя взгляд от креста, Каррье заметил у него сержантские знаки отличия – как и то, что докладчик возмутительно юн. Безбородое ещё лицо было некрасиво бледно, но говорил он с похвальной чёткостью – без единой запинки.
- Сержант Шмен, Национальная Гвардия Шоле. Капитан Малад приказал доложить вам, что, в связи с угрозой роялистского захвата Шоле, на данный момент, вероятно, превратившейся из угрозы в реальность, заложники – Сюзанна Буаси с дочерьми и Маргарита Гиго с сыном – переведены в Сен-Флоран.
- Отлично! – воскликнул Каррье, вызвав недоуменный взгляд мальчишки. – Эй, там! – На крик сбежалось сразу несколько гвардейцев. – Передайте секретарю, пусть напишет приказ о казни Маргариты Гиго, в связи с нарушением её мужем обязательств перед республикой. Поживей доставьте бумагу в Сен-Флоран – да не забудьте, тупицы, мне на подпись занести!
Сержант Шмен смотрел и вовсе растерянно, слегка приоткрыв рот. Вопросов у него наверняка накопилось уйма, но для начала он решил задать, видимо, самый дурацкий.
- Кто это? – он с трудом кивнул на крест.
Комиссар цепко схватил мальчишку за плечо одной рукой, а другой приподнял его голову за подбородок, чтобы он при всём желании не мог вовсе упустить крест из поля зрения.
- Познакомься, гражданин Шмен. Перед тобой Морис Жозеф Луи Гиго д’Эльбе, генералиссимус вандейских бандитов.
***
Филипп, пошатываясь, брёл по пугающе пустынной улице – впрочем, Нант вообще выглядел почти вымершим, и мирные жители, если и встречались – предпочитали скрыться, завидев форму Национальной Гвардии.
«Да такого даже при Старом Порядке не бывало!» Он был ребёнком в год Генеральных Штатов, но прекрасно помнил события детства. Они жили небогато, иной раз и на хлеб-то с трудом хватало, но он не припоминал на улицах такого мерзкого, вязкого страха.
«На главной площади, бывало, казнили. Но сейчас же Республика, как можно проводить жестокие казни, когда Свобода, Равенство и Братство наконец-то начали становиться реальностью? Разве ради этого погибали тысячи людей, ради того, чтобы вот это стало нашим «светлым будущим»?!»
Как всегда, при воспоминании о родных кольнуло в груди.
«Я не согласен смириться со смертью матери, со смертью сестрёнок ради того, чтобы какая-то тварь запугивала город! Нант пропах трупами, словно могильник, вокруг гильотины разлиты лужи крови, словно на скотобойне, а целые улицы словно бы чума выкосила. А гражданин Гиго? Если он был виноват, то его следовало судить по закону, а не мучить! Республика запретила пытки, а нантский комиссар, похоже, даже и не слышал об этом!»
Он дошёл до набережной, облокотился на перила и глянул вниз. В течении мутной воды как раз проплывал мимо раздувшийся труп, а вдалеке виднелись ещё несколько. Филипп в изумлении и лёгком ужасе отшатнулся и зажал нос от невыносимого смрада.
Кажется, он начинал понимать, почему Нант опустел – и ГДЕ сейчас находится немалая часть его жителей.
***
Вечерело. Филипп бесцельно прошатался по городу до заката, мучаясь несоответствием реальной нантской жизни республиканским идеалам, в которые верил с юношеской пылкостью и искренностью завзятого идеалиста. Возвращаться в Шоле не имело смысла – почти наверняка там уже устроились, как у себя дома, отряды принца Тальмона, а попасться принцу было чуть ли не хуже, чем Шаретту или Стоффле.
Он присел на каменную плиту на окраине города, неподалёку от поста, давая отдых усталым ногам и машинально прислушиваясь к разговору часовых.
- Что-то подозрительно кусты на том берегу шевелятся, Мартен… Неспокойно мне, с самого утра неспокойно!
- Пить надо меньше, - лениво отозвался другой, - особенно – на посту. Кто всё вино вылакал, что для согрева припасено было? Не диво, что кусты шевелятся, погоди, они ещё и в драку полезут.
- Ну тебя! – обиделся первый и резко отошёл.
- Да плюнь ты на эти кусты, Жан, небось ветер шалит, вот их так и трясёт…
«Но сейчас ведь нет ветра!» - хотел крикнуть Филипп незадачливым часовым, предупредить их об опасности – но не проронил не звука.
Если бы кто-то прошёл сейчас мимо Филиппа Шмена, то увидел бы на его лице выражение мучительного сомнения.
«Имею ли я право уничтожить Республику, в которую в идеале свято верю, да ещё и в стратегически важном городе? Пусть даже здешний комиссар и перегибает палку в борьбе с контрреволюцией?»
В рассеянности Филипп и не заметил, как поднялся и пошёл прочь. В темноте и задумчивости он не видел перед собой дороги – поэтому не было ничего удивительного в том, что очень скоро он свалился в яму.
Лететь было невысоко, не больше нескольких пье, приземляться – довольно мягко, и Филипп было обрадовался – пока не увидел, НА ЧТО он упал.
Трупы. Трупы гильотинированных. Филипп протянул трясущуюся руку и коснулся посиневшей щеки девочки лет шести. Её тело лежало где-то в стороне, видна была только голова с широко распахнутыми голубыми глазами. Окровавленный рот был распахнут в вечном безмолвном крике.
Было уже достаточно тепло для того, чтобы трупы начали оттаивать и гнить, в яме стоял густой сладковатый запах. Филипп не обедал, но его вырвало всё равно – кислой мерзкой желчью. Лихорадочным, торопливым жестом вытерев губы, он полез наверх, прочь от этого кошмара.
Стоя на коленях на мокром снегу, Филипп пытался восстановить дыхание, но горло по-прежнему сжимала судорога. Это было неправильно, непредставимо – чтобы детей убивали во славу Республики.
Он несколько раз бывал у заложников, и хорошо помнил и дочерей Буаси – Мари и Габриэль, и маленького Луи д’Эльбе. Он представил, что Каррье может в любой момент послать вдогонку приказу о казни Маргариты приказ о казни всех заложников – без исключения.
И он не желал, чтобы кровь невинных детей пролилась в жертву новому миру.
Быстро, почти бегом Филипп вернулся к посту. Часовые скучали, но мгновенно оживились при виде старшего по званию – оба были рядовыми гвардейцами.
- Привет и Братство! – Филипп старался говорить спокойно, чтобы голос не выдал его прежде времени. – Гражданин комиссар передаёт вам приказ.
Он окинул быстрым взглядом деревянный мост, наспех построенный на уцелевших опорах каменного, разбитого летом пушками вандейцев. Ближняя к Нанту секция шириной около двадцати пье поднималась при помощи канатов, но достаточно было обрубить лишь один…
- Ну и? – вскинул густые брови один из часовых. Филипп словно бы невзначай сделал несколько шагов к мосту.
- Да где же он… - пробормотал он для убедительности, хотя рукоять ножа пальцы нащупали уже давно. – Сейчас…
Он отвернулся от часовых и, внезапно сорвавшись с места, в два длинных прыжка преодолел расстояние, отделявшее его от моста. Канат был толстый, но натянут, словно струна, и двух отчаянных ударов, которые успел нанести Филипп, хватило, чтобы канат затрещал и начал рваться уже без посторонней помощи.
Жалкие секунды спустя секция моста с грохотом рухнула на законное место. Подозрительные кусты на несколько секунд зловеще притихли, а потом словно взбесились, и оттуда со звонким «Да здравствует король!» вылетел Ларошжаклен – словно бы на гребне людской волны. Шуэтт бежал по правую руку от него, они уже пересекли мост, а из кустов продолжали выбегать всё новые и новые повстанцы…
Но всего этого Филипп Шмен, бывший сержант Национальной Гвардии Шоле, уже не видел.
***
Каррье проснулся от криков. Голова гудела от выпитого, и он хотел было подняться и закричать в окно, чтобы заткнулись и дали ему поспать, дёрнулся – и с недоумением понял, что не может пошевелиться, крепко связанный по рукам и ногам.
- Что за шуточки?! – грозно крикнул он в темноту, и похолодел, когда в ответ раздался сиплый хохот.
- Кто ты?! – в голосе комиссара против воли мелькнули нотки страха.
- Боишься? Это хорошо. – Голос был настолько сорван, что узнать, кому он принадлежит – женщине или мужчине, было совершенно невозможно. Раздался странный шаркающий звук, словно кто-то полз по полу, подтягиваясь на руках. Каррье едва не вскрикнул, когда его запястья коснулись ледяные пальцы – но не смог сдержать крика, когда смутная фигура приподнялась, и в неверном, дрожащем свете свечи он разглядел лицо.
Уже мало что напоминало в этой кровавой маске Анриетту де Люссан – только безумно сверкавшие глаза, чудом уцелевшие на разбитом лице. Сломанный нос, разорванные губы, вырванные почти до единой пряди волосы – и улыбка, напугавшая Каррье до полуобморока.
- Не кричи, - она говорила почти ласково и окровавленной рукой гладила Каррье по слипшимся от пота чёрным волосам. – Не кричи – тебя больше никто не услышит. Двери заперты, и мы одни. Помнишь, ты некогда так мечтал об этом, а я так этого боялась, но ничего – теперь всё наоборот. Я мечтала об этом дне.
- Ты ничего со мной не сделаешь! – он пытался храбриться.
Анриетта шире улыбнулась изуродованными губами.
- В городе роялисты, и они побеждают. Но дело даже не в этом. Я не для того ползла сюда от задворок казарм, где меня, насытившись, бросили умирать. Я ползла – я не могу больше ходить, но мне и не надо. Чувствуешь?
Каррье, дрожа, принюхался – и похолодел, почуяв лёгкий запах гари.
- У тебя один из самых сухих домов в городе – ты не любил сырость, верно? Он вспыхнет, как пучок соломы, и так же быстро сгорит. Быстро – но тебе хватит.
- Пусти! – отчаянно закричал Каррье и безуспешно рванулся. В чёрных пропастях его глаз плескался дикий, животный страх. – Пусти, прошу тебя…я всё сделаю!
- Ты сделал уже всё, что мог, - холодно оборвала его Анриетта и снова пугающе улыбнулась. – Не волнуйся, я не оставлю тебя, дорогой Жан-Батист. Я не смогу уйти, даже если бы захотела. Мы вместе предстанем перед Божьим судом – и ты, глядя в глаза своим жертвам, дашь ответ. За каждую каплю крови и слёз.
***
Они победили. От сознания этого факта у Ларошжаклена кружилась голова, ему хотелось смеяться и танцевать без всякой музыки прямо посреди улицы – но авторитет генералиссимуса нельзя было ронять подобным образом. Даже в минуты невероятной победы.
Он уже послал повстанцев обшарить все темницы и найти д’Эльбе, а сам отправился к ратуше, надеясь застать там кого-то из чиновников – а может быть, и самого комиссара – и с ласковым выражением лица задать единственный вопрос «Какого чёрта?!». После чего, вне зависимости от ответа, отправить всю чиновную шваль на суд несколько высшей инстанции – Божий.
На всякий случай он держал в обеих руках заряженные пистолеты, но вокруг не было видно ни души. Он спокойно дошёл до главной площади – и остановился в недоумении, глядя на огромное, выше человеческого роста распятие, возвышающееся чуть в стороне от гильотины, на месте, которое, по всем предположениям, должно было быть занято Древом Свободы.
Анри медленно пошёл вперёд, оглядываясь по сторонам. Площадь была пустынна, ни живых, ни мертвецов на ней не было, словно Нант был покинут столетия назад.
Чем ближе подходил Ларошжаклен к кресту, тем больше его что-то начинало смутно тревожить в привычном с детства образе. Он машинально ускорил шаг, но понять, в чём же дело, он смог, только подойдя вплотную.
Пистолеты с глухим стуком упали на мостовую.
- Боже милостивый… - сдавленно выдохнул Ларошжаклен.
Неузнаваемо изуродованный человек на кресте поднял голову и с трудом открыл глаза – и Анри, в единую секунду поняв, кто перед ним, смертельно побледнел.
- Не может быть…месье д’Эльбе… - прошептал он и пошатнулся.
* «Verbum enim crucis pereuntibus quidem stultitia est his autem qui salvi fiunt id est nobis virtus Dei est» - «Слово о кресте для погибающих юродство (глупость) есть, а для нас, спасаемых – сила Божия» (1Кор;1;18)
"Предатель", глава десятая.
Тяжело мне далась глава - первая после некоторого переворота моего мира, а с ним перевернулась, до некоторой степени, и концепция всей задуманной трилогии. Начиная с образа главгероя. Поэтому честно скажите, если это сумбурный бред
Глава десятая. «Древо Свободы».
Глава десятая. «Древо Свободы».