О высоком искусстве.

[annedhiver]

Фэндом: Исторические персонажи (Вандея).
Рейтинг: G
Жанры: Джен, юмор, немного философии и hurt/comfort-а.
Предупреждения: возможен ООС и ошибки по матчасти. Серьёзно не воспринимать.
Благодарности: Линн (Британскому Хоббиту) – за разделение увлечения и регулярную дозу упоротости
Описание: Существует некоторое количество скульптур, портретов и гравюр, изображающих вандейцев. Интересно, а что думают они сами о качестве и достоверности данных образчиков высокого искусства?

Статуя в классическом стиле с должной степенью пафоса изображала мужчину, элегантно, хотя и не слишком усердно, задрапированного ниспадающим красивыми складками куском ткани. Порывистая поза со вскинутой в повелительном жесте рукой, одухотворённое лицо, надпись «Grace aux prisonniers!»…
- Лучше б не освобождал, честное слово… - мрачно пробормотал Боншан, придирчиво оглядывая статую. – Отблагодарили, нечего сказать! Раздели, закутали в какую-то простыню, словно я, простите, из чужой спальни второпях сбежал. Красиво, не спорю, - продолжил маркиз, не смущаясь отсутствием благодарных слушателей, - но рядом с правдой и близко не стояло. По правде, я исключительно дурно помню тот момент, но если бы меня осенило сесть в такую красивую позу – я бы ничего не сказал, а тут же упал бы без всякой членораздельной речи и сознания! Да и вообще обстановка не располагала, а картечное ранение в живот – зрелище не самое эстетичное, да и пахнет не духами…
Послышались шаги, и сцена обогатилась ещё одним действующим лицом.
- Поверьте, маркиз, вам ещё повезло, - вздохнул д’Эльбе, судорожно сжимая в руке несколько листов бумаги. – До вас, кажется, ещё не добрались граверы?
- Не припомню навскидку, а что? – Боншан подошёл к собеседнику и тот молча протянул ему один из листов.
Маркиз начал понимать, что, пожалуй, ему действительно повезло.
- Тут меня расстреливают, - безмятежно комментировал гравюру покойный генералиссимус, - но умирает почему-то анатомия. И что за вздорная идея пририсовать мне усы? Про выражения лиц я молчу… А вот ещё, - послышалось шуршание бумаг, - мой портрет. Говорят – прижизненный. С натуры.
Боншан взял следующий лист и невольно отшатнулся. Д’Эльбе оставался хладнокровен, вероятно, уже успев привыкнуть к этому ужасу.
- Я опущу возмущение по поводу этого лица, которому место разве что на плакате «разыскивается – желательно мёртвым». Меня уже не возмущают анатомические ошибки, хотя ни одно человеческое существо с таким сложением не смогло бы нормально передвигаться. Мне интересна исключительно биографическая часть – я что-то не припомню, чтобы мне доводилось пиратствовать.
Маркиз перевёл взгляд на собеседника. В отличие от собственного портрета, тот, увы, не мог похвастать ни золотой серьгой в ухе, ни повязкой на глазу.
Из угла донёсся вздох. Оба призрака обернулись, чтоб увидеть знакомое лицо, на котором обычное постное выражение и вовсе превратилось в маску вселенской скорби.
Лескюр неотрывно смотрел на единственный лист плотной бумаги. И без того не слишком привлекательного внешне молодого человека граверы умудрились превратить во что-то и вовсе инфернальное, почему-то обзаведшееся то ли зубными пластинами, то ли вообще клыками.
- Не переживайте, Луи, я там вообще на русского партизана похож. Неудачная вышла серия… - попытался было успокоить расстроенного донельзя Лескюра Боншан. Д’Эльбе тактично промолчал – на нём граверы внезапно обрели талант и нарисовали что-то напоминающее хоббита, но довольно симпатичное.
Издалека послышалось забористое ругательство, и раздался грохот чего-то пнутого. Сердитый топот приблизился, и все, включая Лескюра, на время забыли о своих горестях при виде встрёпанного Шаретта, которого, видимо, удерживало от нецензурной оценки произошедшего только то, что дело происходило в церкви.
Обведя взглядом окружающую обстановку и остановившись на группке товарищей по несчастью, Шаретт глубоко вздохнул и почти спокойным тоном спросил:
- Вы когда-нибудь сталкивались с граверами?
Все трое, не сговариваясь, кивнули. Новоприбывший порылся во внутреннем кармане когда-то щегольского, а теперь порядком изорванного и грязного сюртука и извлёк на свет Божий мятый лист бумаги.
- Можете полюбоваться. Это меня расстреливают. Найти бы этого…х-художника и спросить, откуда у него странное мнение о том, что мои ноги должны по форме напоминать коромысло! Стою тут, как каракатица!
- Скорее, как кавалерист, - задумчиво оценил д’Эльбе.
- Интересно, с какого перепугу я должен стоять, как кавалерист, полжизни прослужив во флоте? – язвительно поинтересовался Шаретт, с наслаждением разрывая гравюру пополам. Однако всеобщие надежды на то, что на этом он успокоится и упорхнёт из порядком уставшего от него ещё при жизни общества, не оправдались.
- А эта серия гравюр? Они даже с портрета не могли нормально срисовать! Там такая физиономия, словно меня с детства нянька неразбавленным ромом с ложечки поила!
Кое-кто из окружающих подумал, что ром – ромом, а вот из колыбели шевалье де Шаретта роняли с завидным постоянством – и всё головой вниз! – но благородно оставил эти мысли при себе, не вспоминая прошлое.
Следующие десять минут прошли в бурных дебатах насчёт того, кому, как наиболее обиженной стороне, суждено вызвать любимцев муз на серию дуэлей. Дебаты были прерваны очевидным, но неприятным осознанием того факта, что все они немножко мёртвые, а насчёт наличия дуэлей в среде призраков никто осведомлён не был.
Повисла тягостная тишина. Все расползлись по скамьям и подоконникам, в который раз рассматривая шедевры искусства и пытаясь смириться с фактом их существования.
Дверь скрипнула.
- День добрый, господа, а почему все такие мрачные? – раздался голос Кателино, в этот раз почему-то особенно напрягающий своим оптимизмом.
Все присутствующие переглянулись.
- Можно подумать, вы довольны своими портретами, - буркнул Шаретт.
- Да, а что? – поинтересовался Кателино с безмятежностью младенца и жестом фокусника вытащил из-под полы своей потрёпанной куртки несколько листочков, после чего с доброжелательной улыбкой протянул их по направлению к присутствующим.
Шаретт с минуту рассматривал чужие портреты, всё больше темнея лицом.
- На вашем месте, Жак, я бы уже бежал, - тихо и словно бы невзначай оборонил д’Эльбе. Кателино никогда не жаловался на недостаток сообразительности и, немного нервно кивнув, попятился к двери, косясь одним глазом на Шаретта, чьё лицо уже приняло тёмно-багровый оттенок…